Смотрящий вниз - [36]

«Хрущев!» – гаркнул, не задумываясь, Казарин.

Евгений Арбенин шарахнулся от него, как от тифозного, а зал насторожился в ожидании продолжения. В ложе беспокойно заерзали представители горкома и культурного министерства.

Сообразив, что посягнул на высочайшую фамилию, Федор Максимыч обомлел от ужаса, но остановиться уже не мог. История в стихах, поведанная им близко к тексту в гробовой тишине, имела много общего как с персонажем пьесы, так и с биографией Председателя Совета министров.

«Он малый недооцененный! – рассказывал Федор Максимыч обалдевшим зрителям и собратьям по цеху, сбившимся в кучу. – Три года в армии служил, но послан был каким-то генералом!.. Впоследствии кого-то заложил! Пять лет сидел!..»

В ложе раздался громкий ропот.

– Занавес! – взвизгнул режиссер.

И занавес упал, словно гильотина, оборвав короткую актерскую жизнь Безродного.

Учитывая все обстоятельства, Федор Максимыч отделался легким испугом: исключением из рядов ВЛКСМ и позорным изгнанием из труппы. Хотя в органы его пригласили.

– Пять лет, говорите, сидел? – усмехнулся на допросе полковник КГБ, листая страницы протокола. – Ну, пять – это немного! Вам-то все пятнадцать светят!

– Спасли меня две вещи, – вспоминал мой тесть преданье старины глубокой. – Талант и чутье полковника. Подобное дело могло обернуться даже для ведущего скверно. Я убедил его, что у меня дикция нарушается в стрессовой ситуации, отчего букву «т» я начинаю произносить как «х». «Эхо у меня с дехсва! – говорю. – Вы, ховарищ полковник, хак и запишихе!»

– Половым тебе надо с такими дефектами работать! – поморщился тот. – Артист! Давай повестку!

Теперь, я думаю, многие бывшие коллеги позавидовали бы Федору Максимычу и с радостью поменялись бы с ним местами.

Выйдя на Невском из такси, я глубоко вдохнул питерский воздух. Запах его резко отличается от столичного. Запах периферии, да простят мне подобную дефиницию патриоты этого замечательного во всех отношениях города, ибо нет в ней ничего оскорбительного для слуха патриотов. Чувствуя какой-то подвох в формулировке: «Важнейший после Москвы культурный, научный и промышленный центр страны», многие обитатели Санкт-Петербурга любят навязывать москвичам свое первенство, чему я лично был неоднократным свидетелем.

«Наш город лучше! – утверждают его обитатели. – Он цивилизованней и более стильный! А ваша Москва – это большая деревня!»

«Не вопрос!» – деликатно протестуют москвичи.

«Мы – законодатели моды и всего что ни есть!» – горячатся питерские.

«О чем речь!» – сопротивляются, как могут, столичные жители.

«У нас кипит вся культурная жизнь!» – настаивают бывшие ленинградцы.

«Кто б спорил!» – возражают московские.

Их пассивная позиция в извечном споре на тему «где – кипит, а где – не кипит» вполне объяснима: центру, в отличие от нецентра, не надо доказывать, что он – центр. А поскольку двух центров в границах одной замкнутой окружности нет и быть не может, то и заочное соревнование как-то само собой москвичи считают выигранным. Отсюда снисходительное отношение к «поверженному» сопернику.

Что до меня, то я люблю этот город. Люблю его монументальность, пропорциональность, грациозность, и даже снобизм коренных петербуржцев мне чем-то импонирует. Как за отсутствием реального героя место его в сознании толпы замещает актер, исполняющий героическую роль, так и снобизм после вырождения потомственной аристократии становится чуть ли не основным признаком породы.

Покинув «Пассаж» уже в новой темно-синей сорочке, сером костюме от Пьера Бальмана и сером же английского производства пальто, я купил букет в прозрачном кульке и пешком отправился на улицу Рубинштейна. Там, в доходном когда-то доме с порталом, отделанным лепными украшениями, проживала семья Безродных. По широкой лестнице со стертыми ступенями я взошел на два пролета и, верно, секунд на тридцать утопив кнопку звонка, приготовился к долгому ожиданию. В краткий период нашей совместной с Дарьей московской жизни дверь я всегда открывал собственным ключом. Звонка Дарья, как правило, не слышала. Как правило, она разговаривала по телефону, закупорив свободное ухо ладонью, потому что громко играла музыка, или находилась в ванной, где сильно шумела вода, или спала, накрыв голову подушкой. На этот раз я ошибся. Дарьи вообще не оказалось, хотя перед выездом я предупредил ее о своем визите. Внутри квартиры только глухо залаял Кит, пожилой спрингер-спаниель, приобретенный мной еще в щенячьем возрасте на Птичьем рынке. У Дарьи, разумеется, была репетиция. Или запись на радио. Или съемка в рекламном ролике. Или кинопробы в очередном проекте «Ленфильма», которому никогда не суждено состояться, потому что спонсоры в последний момент передумают.

Я вышел на улицу и зашагал в сторону Литейного, где в одном из глухих переулков размещался театр-студия «На задворках». Притормозив у входа, я прочитал на стене афишу: «Сто лет одиночества». Пьеса в 3-х актах по мотивам романа Габриэля Маркеса». Напротив имени «Урсула» было через многоточие напечатано: «Дарья Безродная».

На вахте в студийном фойе дежурила худенькая дама, вооруженная вязальными спицами.