Смородинка - [16]

— Поля-я! — взвизгнул старик. — Чтобы ноги их не было в нашем доме! — Ты слышишь?!

Возможно, если бы я смолчала, все бы сошло благополучно. Жене бы удалось его успокоить, я еще раз бы попросила прощения, и все бы закончилось. Но кровь дедов, помноженная на молодость, все еще бурлила во мне.

— Даю вам слово — тихо отчеканила я, — что с сегодняшнего дня ноги моей не будет в вашем доме. Ни-ког-да!! И мать моя сюда не вернется! Вы этого хотите — вы это получите. Всего вам наилучшего, фальшивый Беранже!!!

— Что-о-о?!!! — взвился старик, и бросил палку, но жена в это время обняла его и увлекла на кухню. Закусив губу, я кинулась собирать вещи. Из кухни доносился ор, прерываемый увещеваниями Полины. Собственный эпитет про Беранже мне очень понравился, и я захихикала сквозь слезы. Куда я пойду, на ночь глядя, и как — это был второстепенный вопрос. Фарлаф нервно нарезал круги вокруг меня, и взгляд его был тревожным, но не осуждающим. Из кухни несся мужской визгливый голос и успокаивающий женский.

Я не стала дожидаться нового витка скандала. Мне хотелось есть. Я вспомнила о рассыпчатой картошке с укропом и селедке с промасленными кольцами лука — моем ужине, о чае под андерсеновским фонарем и разозлилась еще больше. «Ни за что не вернусь!». Повесив ключи на гвоздь, я тихонько выскользнула за дверь с чемоданом в руках. Фарлаф сочувственно смотрел мне вслед, но мяукнуть не решался.

— Будь здоров, буржуй! — сказала я, и осторожно прикрыла дверь. Было семь часов вечера.

Золотой ключ открывает любую дверь. Сунув денежку охраннику в больнице, я пробралась к маме в палату. Еще одна денежка помогла мне обзавестись кушеткой и подушкой. Вопрос нынешнего ночлега был решен. Поужинав булкой с чаем, я почувствовала себя вполне бодрой.

— Что ты теперь будешь делать? — спросила меня мама и руки ее повисли. — Слова Расковского о том, чтобы она не возвращалась, я ей не передала. — Может быть, я позвоню, поговорю с ними, извинюсь. Он не злой человек. Ну, погорячился, бывает.

— Нет, — твердо сказала я. — Я туда не вернусь! Завтра поеду к Маше!

Маша была, да и остается, самой близкой, самой верной и преданной моей подругой, на протяжении вот уже тридцати лет. Нас так и называли Маша и Лямаша, Маша Беленькая и Маша Черненькая. Она с самого начала настойчиво предлагала мне остаться у нее, но жила она гораздо дальше, чем Расковские. Жить в маленьком, промозглом домике в подмосковном поселке и добираться оттуда до больницы было невозможно. Но выхода уже не было.

— Спи, бала (детка). Завтра подумаем, — вздохнула мама и отвернулась к стене.

Вечером следующего дня я была уже у Маши. Мы сидели на табуретах, и пили чай из кружек. Нам светила чудесная лампочка под газетным абажуром. Несмотря ни на что, мы были молоды, смешливы и счастливы.

Через два дня Полина Васильевна приехала в больницу.

— Детка, Лямаша, не обижайся, — говорила она и теребила крепдешиновый платочек на шее. — Он очень любил эту чашку. Ну, и черт с ней! Севр, Севр, все уши прожужжал! Ну, дитя дитём, я же тебе говорила, а ты не верила. Думала, что я понапрасну на него ворчу. Ну, не бери в голову. Плюнь и разотри. Знаешь, как он переживает. Привязался к тебе. К тому же, инвалид. Ну, вспылил, прости уж! Возвращайся. Да и к маме тебе от нас ближе ехать.

— Бала, — улыбнулась мама. — А, бала?!

— Нет! — отрезала я. — Простите, нет!

— Что ж, — вздохнула Полина Васильевна. — Хозяин — барин! Простите, если что. — Она неловко ткнулась в желтую мамину щеку, приобняла меня и вышла из палаты.

— Солнышко ты мое, великодушное! — усмехнулась мама. Я нахмурилась. Тут пришла медсестра, и маму повезли на процедуры.

Я вышла на улицу. Со всех сторон на меня неслась хлюпающая весенняя Москва. На голых ветках орали воробьи, и от мороженого в больших ящиках уже не поднимался морозный пар. Был конец марта. Через четыре дня маму должны были выписать. Сердце мое пело. Я одержала победу. Я не сдалась.

Около станции метро «Каширская» торговали книгами. Я купила календарь с кошками и маленькую детскую книжку «История фарфоровой чашки». В ней красочно рассказывалось о создании фарфора.

Мы возвращались в Баку, полные смутных надежд. О нелепом Адаме Осиповиче я старалась не вспоминать. У меня портилось настроение. Мама молчала, думала о чем-то.

— Давай, я позвоню, а ты поговоришь с ними, а, бала?! — сказала она мне уже в Баку.

— Нет! — Я была молодой и жестокой. Я такой и осталась, разве что молодости поубавилось.

— Как знаешь — эхом отозвалась мама. Бледная до прозрачности, она уже и сама напоминала эхо. Через семь месяцев ее не стало. С Расковскими я так и не поговорила. Я не могу поручиться, что поговорила бы с ними сейчас. Но, иногда я смотрю на потрепанную детскую книжку о фарфоре, щедро разрисованную моей дочерью и понимаю, что ничего в этом мире не происходит зря. И в революционной непримиримости своей дочери порой узнаю себя — молодую и горячую, не прощающую обид, и не знающую, что за это придется платить. Но юность — это волшебный фонарь времени. Под его светом верится в лучшее.

Не будьте крохоборами, друзья мои!

Летний вечер прекрасен. Вдоль улиц несутся шарики тополиного пуха, серебристая акация повисла томными гроздьями. Начало июня — трепетного, томительного месяца. Не знаешь чего ждать — то ли духоты перед грозой, то ли свежести после нее. То ли того и другого вместе.