Смилодон в России - [57]
– Пойду-ка я, ваша светлость, пройдусь. Засиделся что-то.
– Давай, князь, давай. У кареты встретимся, – не поворачивая головы, отозвался Чесменский, вилкой зацепил кусочек балыка и полез к Спиридонову чокаться. – А помнишь, Григорий Андреич, как ты приказал оркестру-то играть самое бравурное? Марш сей прозвучал для оттоманов похоронным.[393]
«Да уж, Чесма не Цусима. – Буров вздохнул, отвалился от стола и гуляющей походкой пошел по Эрмитажу. – Да уж…» Вокруг него царило великолепие – скульптуры завораживали, живопись пленяла, потолки, декор, полы вызывали восхищение. Действительно, обитель муз, штаб-квартира Аполлона, сокровищница редкого и прекрасного. На стенах еще висели подлинники, друг Хаммер,[394] еще и не родился, никто еще не драл шпалер[395] не брал в штыки военные портреты. Искусство еще не принадлежало народу…
– А вы, мадам, оказывается, девушка со вкусом. – Буров, пресытившись прекрасным, остановился у портрета ее величества, очень даже панибратски подмигнул и направился в Эрмитажный сад – не ахти какой, висячий, под открытым небом. Не сад – садик, всего-то размером двадцать пять саженей[396] на двенадцать. Не шедевр Семирамиды, конечно, но в общем и целом весьма и весьма. В саду том буйно зеленели деревья, кивали головками цветы, на дерне были сделаны дорожки для прогулок, стояли статуи, изваянные Фальконе. Еще там был устроен особый павильон, где содержались птицы, обезьяны, кролики и прочая живность. И судя по бодрым оптимистичным голосам, жилось братьям меньшим в неволе неплохо.
«Ну парадиз, прямо рай в миниатюре», – одобрил Буров старания садовников, неспешно потянул ноздрями запах роз, и как-то невзначай, совершенно непроизвольно подумалось ему насчет Евы – не в плане первородного греха, а так, чисто теоретически, в смысле изначальной гармонии. И надо же, прямо чудеса – сразу раздался женский смех.
– Ну, наконец-то! Вот вы где, неуловимый князь Буров! Теперь я понимаю, отчего это вся полиция не может вас сыскать. Это какой-то ураган в штанах!
Буров оторвал глаза от мохнатого надувшегося шмеля, обернулся и моментом преисполнился ожидания неприятностей – перед ним поигрывала веером декольтированная красотка, одна из трех свидетельниц его беседы с князем Зубовым, такой сердечной и душещипательной, что теперь его, Бурова, с собаками ищут. Девица, сразу чувствовалось, была искушена, в амурных тонкостях изрядно многоопытна и, несмотря на позу, вычурность, жеманство и апломб, смотрелась совершеннейшей прелестницей: роба цвета candeur parfaite,[397] прическа «Le chien couchant» высотой не менее полуаршина,[398] одна мушка на виске – «страстная», вторая, в форме звездочки, на носу, – «наглая» и третья, крошечным сердечком, на щеке – «согласная». Естественно, крупное «перло»,[399] на шее, высокие, аж до трех вершков, каблуки[400] модная блошная ловушка, веер и объемистая табакерочка, называемая еще «кибитка любовной почты».[401] В общении же с мужчинами красотка была напориста, тверда и придерживалась тактики Суворова: ура! коли! рубай! давай!..
– Графиня Потоцкая, фрейлина ее величества, – с готовностью присела она в рассчитанном книксене и разом показала великолепие плеч и сладостно волнующиеся полушария груди. – Вы, князь, произвели на меня незабываемое впечатление. Своей силой, удалью, любовью к бедным кискам. С тех пор как увидала вас, нахожусь в волнительной истоме. Лишь единственное желание пребывает во мне после встречи с вами – снова лицезреть вас, Аполлона с торсом Геракла. О, я не спала ночами, все думала о вас, терзала душу тщетными расспросами. Но где мне, бесталанной фрейлине, коль вся полиция столицы вас найти не может? И вот сегодня, о радость, я увидала вас в танцзале беседующим с ее величеством и его высочеством. Так остроумно, так изящно, с тончайшим шармом и благородным слогом. О, я сейчас же пойду расскажу всем о своем счастье…
– Я тебе пойду, – твердо пообещал Буров и, глядя на шантажистку с нескрываемым интересом, спросил дурашливо, но очень по-мужски: – И чего ж тебе надо, девочка Надя?
А что, занятная девица, со звоном кует свое женское счастье. Сразу видно, не зажигалка, из тех, что ярко светит, но ни хрена не греет…
– Ладно, пусть я буду Надя. Только заткните поцелуем мои болтливые уста, заставьте замереть мой блудливый дух, любите меня, и не так, как Дафнис Хлою, а аки королевну Иоанну Неаполитанскую[402] ее разнообразные махатели.
Выдав все это на одном дыхании, якобы Надя прильнула к Бурову, жадно и похотливо впилась ему в губы, а трудно оторвавшись, молча повлекла куда-то внутрь дворца, видимо, во фрейлинские номера. Рассчитала все тонко, филигранно, с женской изворотливой сметливостью – все ушли на бал, свидетелей нет. А потом, qui sine peccato est?
