Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы - [33]

Стоило ли рассказывать об этом случае? Не знаю. Может, он ничего особенного к рассказу и не добавляет, но это был один из немногих эпизодов посещения Жаном Вальжаном наших левад, который мне удалось наблюдать воочию. А потому, нужно ли, не нужно ли, мне решать недосуг, и я просто пишу, что пришло на память.

Ну, что же, теперь мне предстоит рассказать о той самой охоте, когда Жан Вальжан демонстрировал чудеса хитрости и прыти, о том самом гоне зверя, ради которого люди вполне солидные бросают свои серьезные дела и едут черт-те куда, лишь бы послушать, прямо скажем, истерический вопль собак, преследующих зверя. Впрочем, что это я? Каких собак? Храни бог, прочтет это слово любитель гона, и пароксизм отвращения к рассказу и его автору скривит его расслабившееся было лицо. Дело в том, что у гончатников есть свой язык, свое столетиями складывавшееся арго, непонятное порой даже другим охотникам, не говоря уже о неохотниках. Хотя замечу кстати, что образованным людям времен Пушкина и Толстого, в том числе и неохотникам, язык этот был понятен, как, впрочем, и французский. Смешно сказать, но даже французский теперь знает не всякий, а что уж говорить о родном. Узнать, о чем толкуют гончатники, трудно, но слова их так эмоциональны, что не всегда и нужно их понимать. Ну, вот скажите, к примеру, как бы вы поняли команду «Отрыщь!»? Никак бы не поняли, но не почувствовать повелевающей ее силы невозможно. Поэтому, пожалуй, я не стану все переводить, а позволю себе объяснить смысл лишь некоторых понятий из этого загадочного языка.

Первое — гон. Ну, во-первых, гоном называют хвост гончих, которых ни один понимающий человек собаками, суками или кобелями не назовет — выжловки и выжлецы.

А, во-вторых, гон — это… Это гон.

Как рассказать гон? Если бы я был режиссером и снимал фильмы, то увертюра к гону была бы у меня бесцветной и беззвучной, или почти беззвучной, в анданте: предрассветная тьма, при огне собираются охотники, о чем-то беседуют, пьют чай, оправляют сворки на выжлецах, мягко бредут белой тропой в поле, набрасывают гончих, те рыщут молча, и вдруг все замирает, все смолкает, лишь выжлец азартно повел, повел и… ураганный шквал, выскочивший на полотно из-за лесополосы скорый, навалившийся всей мощью девятый вал — помкнул мастеровитый Бояр, загудел луженым бурлацким башуром — Шаляпин! — и враз подвалился молодой Туман с пьяняще высоким заливом. И вот она — красная от взорвавшегося вдруг цвета лиса.

Но в кино нельзя обратиться к зрителям с просьбой вообразить себя паратым выжлецом, да что там выжлецом, маленьким ребенком, у которого из рук вырвали любимую игрушку или желанную конфету. Но это можно здесь и сейчас: вообразите и часто-часто закричите вслух, в голос, с обидой, с надеждой, со злостью и отчаяньем:

— А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай!

И краска ударит вам в лицо, и вы услышите шум дикого леса над головой и слова окружающих:

— Обчитался? Крыша поехала?!

Плевать! Можно, можно, можно все! Никто не остановит.

— А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай!

Вообразите! Вообразите себя зверем, обезумевшем в заливистом лае погони, вообразите себя голым сердцем, куском мяса, рвущимся из души хоть куда, лишь бы подальше от этого жуткого, близкого, неизбежного:

— А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай!

Ах, что же делается в груди, что же творится на душе у вас-то, когда вы, обманув зверя погоней, заставив его в меру ловкости и прыти оттираться от спеющих выжлецов, как раз встаете хитро у густой елочки, на лазу, куда вот-вот набежит канавкой — кустиком зверь. Кипит кровь, блукают нетерпеливые глаза, но кто же покажет.

Лисовин сделал уже большой круг краями и взялся бить — кружить выжлецов в лазаной-перелазаной им крепи. Ох, и голосистая карусель.

С нарочной ленцой, с уверенностью в исходе, с достоинством матерых гончатников подравниваемся с братом к гону (мы решили подстать на кругах, а Сашка Березнев рванул к норам) и перемигиваемся чуть, кося глаза на возбужденного Сашку, не умеющего скрыть безумного взгляда, бегущего, спотыкающегося, рвущего с плеча ружье. Но кто бы взглянул на нас с братом, как скрываемся мы в кустах опушки, как встаем на лазы: не встаем — крадемся юными друзьями пограничника и мечем горящие взоры по канавкам — кустикам.

— А-а-а-я-яй-яй-яй-яй-яа-а-а-ай! — уже не смолкает, множится, стонет — звенит в острове, кажется, не смычок — стая работает — так многоголосо.

Маленький, никому не ведомый, тебя кроме, человек-человечек дрожит и приговаривает, подвывает, подшептывает где-то внутри, наджелудком, вроде:

— На меня, на меня найди. Мне явись. Вот же место-то какое чудесное тут тебе. Никто же не смекнул, что лучшее тут место. Только я понял, что оно здесь по тебе. В этой вот прогалине. Ну где же ты?

Гон уж и недалек, зарок, вот-вот и шум трескучих веток под ногами выжлецов достанет слуха, а где же зверь? Разве слез где? Разве ошибся я? Так и брат же не стрелял.

Вспыхнул в ельничке огонек и красной птицей — бабочкой лиса полоснула через прогалину — ни одна ветка не колыхнулась, как привиделось.

— Дурак, дурак, дурак!!! — завопил человечек. — Почему, ну почему не стрелял? Назад лису! все назад! пусть прыгает еще раз!