Смертельное бессмертие - [3]

Вся наука — это, как правило, цепь надежд и разочарований. Определили, например, генетики, что ген АроЕ у человека действительно влияет на продолжительность жизни, как тут же им померещилось, что еще один шаг — и они поймают за хвост жар-птицу бессмертия. Или, на худой конец, долголетия. Уже, казалось, чувствовали руками перышки хвоста. И действительно, разновидность этого гена е4 в несколько раз повышает риск заболевания типичными старческими недугами, в то время как другая его разновидность — е2 опасность эту, наоборот, снижает. Не знаю, сколько генетиков начало присматриваться в Интернете к прейскурантам готовых фраков в предвкушении своих Нобелевских премий, но не оправдал проклятый ген ожиданий. То так, то эдак крутится, а решающих результатов не дает.

Пробовали мы отключать и другие гены, благо технически сделать это теперь не столь уж трудно, а бессмертие словно смеялось над нами не дается в руки — и все тут.

Умные и практичные ученые говорили зачем нам в высшей степени гипотетический журавль бессмертия в небе, когда у нас есть вполне реальная синичка хотя бы небольшого продления жизни в руках? Зачем ковыряться с неверными генами, когда можно лабораторную мышку слегка подморить голодом, ограничить калорийность ее диеты процентов на 40, и она четко ответит увеличением продолжительности жизни вдвое. А это уже, что ни говори, результат, и грант приличный получить можно. Правда, голодная мышка становится пассивной и соображает хуже, но ведь живет-то дольше, каналья!

Снова и снова я вспоминал ту камчатскую речушку и умирающих на глазах лососей. Ну не мог, просто не мог я приказать своему мозгу поверить, что это не заложенная в них программа мгновенно превращает прекрасных рыбин в расцвете сил в дряхлых умирающих уродцев, а нечто другое. Я верил в программу и мечтал взломать ее код.

Но силы человека не беспредельны. Мои полностью уходили на бесчисленные и, увы, неизменно безрезультатные опыты. Я чувствовал, что становлюсь раздражительным, злым, нетерпимым. Я видел, что становлюсь невыносимым. Понимал, но ничего поделать с собой не мог. Какая-то дьявольская гордыня заставляла меня снова и снова кидаться на крепость, подле которой лежало уже столько трупов побежденных, которые тоже шли на ее штурм с такими надеждами…

Я любил свою жену, любил маленького Мишу и чувствовал, что начинаю терять их. Жена моя, должен сказать, человек неординарный. Все у нее горело в руках, и, если не получалось одно, она бралась за другое. Однажды она тактично попробовала образумить меня, а потом, через несколько недель, объявила, что твердо решила эмигрировать (она еврейка) и была бы рада, если бы я поехал с ней. По глазам ее я видел, что она все знала фанатики не сворачивают со своего пути.

— Ты поедешь без меня?

Она помолчала, внимательно посмотрела на меня и кивнула: “Да”. “Наверное, ты права, — выдавил я из себя жалкую улыбку, — тебе вообще давно бы следовало бросить меня…”

Она обняла меня за шею, потом откинула голову и посмотрела с печальной улыбкой:

— Глупый, я просто любила тебя. И поверь, всегда буду молиться за тебя…

Так я остался один, без жены, сына и даже без найденного гена бессмертия. Один на один со своей гордыней и своим фанатизмом. Жена несколько раз звала меня в Штаты, говорила, что может подыскать работу, но я отказывался. Ехать за границу уже немолодым ученым без каких бы то ни было научных достижений и стать иждивенцем жены (она, насколько я слышал, довольно быстро преуспела в торговле недвижимостью) было просто невыносимо. Я отказался.

2

Это случилось четыре года назад. Мельчайшие события того дня запечатлелись в моей памяти так четко, словно кто-то выгравировал их тончайшей иглой на металле.

Последняя серия опытов закончилась очередной неудачей. Конечно, уже много лет я охотился за геном бессмертия, много раз мне казалось, что вот-вот я выйду на его след, но каждый раз оказывалось, что преследовал лишь мираж. Не раз мне приходили на память слова великого Эйнштейна, который говорил, что Бог не злонамерен, имея в виду, что он ничего специально не прячет от исследователя. Но мне начинало казаться, что именно надо мной он просто издевается.

Был теплый июньский день. Я сидел на скамейке в скверике недалеко от моего дома и смотрел на тугие струи воды, выбрасываемой фонтаном. Легчайшая водяная пыль оседала на лбу. Как когда-то там, на Камчатке, когда проклятый лосось раз и навсегда исковеркал мою жизнь, сделав пленником химеры, фанатиком, старым неудачником. А ведь можно было бы прожить жизнь по-другому, нормально. Я был бы наверняка доктором, скорее всего, и профессором. А может быть, и член-корром. И жена бы не уехала. И у меня была бы семья. Сколько сейчас лет сыну? Тридцать два. Розовый комочек, который я когда-то с опаской держал в руках, помогая жене купать его, стал чужим взрослым человеком. Раз в месяц, а то и два он посылал мне “е-мейлы” или звонил, и год от года голос его приобретал все более английский акцент. Несколько ничего не значащих слов. И все. Он стал химиком, работал в какой-то крупной корпорации, названия которой я никак не мог запомнить, кажется, там было слово “сан” — солнце. И Мишей он давно уже перестал быть. “Привет, отец, это Майкл. Как ты там?” — “Спасибо, все по-старому, а ты?”