Смертельная пыль. Рок на двоих. Я сам похороню своих мертвых - [2]

Харлоу поднял крышку бара, вынул бутылку бренди и налил полстакана. Горлышко так дрожало, что бренди больше вылилось на пол, чем попало в стакан. А чтобы поднести его ко рту, Харлоу пришлось взять посудину обеими руками. Край стакана выбивал — не хуже кастаньет — звонкую дробь на зубах человека. Ему удалось сделать глоток, вино стекало струйками по испачканному кровью подбородку на белый комбинезон, оставляя на нем пятна такого же цвета, как и на одежде раненой девушки.

Харлоу тупо уставился на пустой стакан, опустился на скамью и снова потянулся за бутылкой.

Макелпайн со значением глянул на Даннета.

На протяжении всей своей карьеры гонщика Харлоу пережил три катастрофы, из которых последняя, два года назад, чуть было не оказалась для него роковой. Но даже тогда, стоя одной ногой по ту сторону жизни, он улыбался, когда его клали на носилки и вносили в самолет, чтобы отправить обратно в Лондон. Левая рука чемпиона с многозначительно поднятым большим пальцем (хотя и сломанная в двух местах) была тверда, словно высечена из мрамора. Сейчас все выглядело иначе. Особенно настораживало то обстоятельство, что, если не считать символического традиционного глотка шампанского в честь одержанной победы, Харлоу раньше никогда не притрагивался к алкоголю.

“Все они к этому приходят, — говаривал Макелпайн, — рано или поздно, но все они к этому приходят. Неважно, в какой степени они хладнокровны, смелы и талантливы, но все равно придут к этому. И чем тверже их ледяное спокойствие, тем легче они ломаются”.

Правда, Макелпайн порою нарочно преувеличивал. К тому же существовала, пусть даже и не очень большая, группа выдающихся гонщиков международного класса, которые ушли из спорта в расцвете физических и духовных сил и этим могли бы начисто опровергнуть утверждение Макелпайна. Но, с другой стороны, кто же не знал о водителях–виртуозах, которые потерпели полное фиаско либо же так устали от нервного и умственного напряжения, что потеряли свое прежнее “я”, превратившись в пустую оболочку. Среди нынешних двадцати четырех завоевателей Гран—При было пять или шесть человек, которые никогда больше не выиграют ни одной гонки, ибо утратили всякое желание добиваться побед. Они продолжают участвовать в гонках только ради видимости некогда присущей им профессиональной гордыни. И все же в мире гонщиков есть свои законы. Вот один из них: вы не можете вычеркнуть человека из славной когорты обладателей Гран—При только потому, что у него сдали нервы.

Печальная истина, однако, заключалась в том, что Макелпайн был чаще прав, чем неправ. Об этом, по его мнению, неопровержимо свидетельствовал вид дрожащей фигуры, сникшей на скамейке. Если же кто–то и покорял вершину, достигал и перешагивал пределы возможного, прежде чем низвергнуться в бездну отчаяния перед неизбежным крахом, то этим человеком несомненно был Джонни Харлоу — золотой мальчик заездов Гран—При. Вез сомнения, выдающийся гонщик своего времени, многие же считали — лучший гонщик всех времен. В прошлом году он стал чемпионом международных гонок и лидируя в первой половине заездов нынешнего сезона, мог бы по всем показателям снова стать обладателем Гран—При. Но его нервы и воля были, очевидно, непоправимо травмированы. И Макелпайн, и Даннет понимали, что теперь, проживи Харлоу хоть сто лет, призрак обугленного тела, некогда принадлежавшего Айзеку Джету, будет преследовать гонщика до конца дней.

Да, по правде говоря, кое–какие признаки приближающегося срыва можно было заметить и раньше. Они появились уже после второй большой гонки этого сезона, когда Харлоу так легко и убедительно одержал победу, еще не зная, что его неподражаемый младший брат, идя со скоростью более ста пятидесяти миль в час, оказался на обочине трека и врезался в ствол сосны. Харлоу и прежде никогда не отличался общительностью и не тянулся к шумным сборищам, а после гибели брата стал еще сдержаннее и молчаливее. Если и улыбался, что замечали за ним все реже, то улыбка выглядела так, словно человек этот уже потерял в жизни все, чему хотелось бы улыбаться. Будучи самым хладнокровным и расчетливым из гонщиков, врагом всякого лихачества, цена которому — жизнь, Харлоу стал понемногу отступать от своих высоких принципов и все меньше заботился о безопасности, хотя и продолжал триумфальный путь по автотрекам Европы. Но теперь он добивался своих рекордов, завоевывая один за другим трофеи Гран—При, с риском для себя и своих товарищей. Его езда стала неосторожной и даже опасной, и другие гонщики, при всей их крепкой профессиональной закалке, стали явно испытывать перед ним страх и, вместо обычного стремления оспаривать повороты, как случалось, делали прежде, предпочитали притормаживать, когда в зеркальце заднего обзора появлялся бледно–зеленый “коронадо”. Говоря по совести, не так часто представлялась такая возможность, ибо Харлоу придерживался крайне простой и эффективной формулы: сразу проскочить вперед и держаться впереди.

Теперь все больше в открытую говорили, что самоубийственное единоборство на гоночных дорогах было для него битвой не против равных, а против самого себя. Становилось очевидным, что эту битву он никогда не сможет выиграть, и его последний отчаянный бунт против собственных сдающих нервов к добру не приведет. Настанет день, когда поток удач иссякнет. И вот теперь такое случилось — и с ним, и с Айзеком Джету: Джонни Харлоу на глазах у всего мира проиграл свою последнюю схватку за Гран—При.