Смертельная печаль. Саби-си - [19]

Едва заметно прищурившись, он смотрит мне в глаза.

– Вы же не простой солдат. Ваша группа направлялась на территорию СССР с целью организации диверсионных и террористических актов. Вы, как ее командир, должны были отдавать непосредственные приказы на исполнение этих актов. А это уже террор и убийства, возможно, и гражданского населения. Да, нужно заметить, что Вас арестовали до совершения этих актов, но все же. Одного этого уже достаточно для того, чтобы применить к Вам самое суровое наказание. В условиях войны – достаточно. Думайте, думайте.

– Господин капитан, если Вы хотите услышать мое решение и определить мою дальнейшую судьбу, то я отвечаю Вам, что я готов к смерти. Моя страна проиграла войну, и мне, ее солдату, нет прощения. Я не хочу возвращаться.

Повисла пауза – опять этот пристальный взгляд.

Он закурил, и долго стоял у окну.

Затем, не глядя на меня, подошел к столу, погасил папиросу.

– Ну что же, тогда прощайте, – он вышел из комнаты.

А дальше было еще несколько месяцев ожидания.

Если меня не расстреляли в первые дни после моего отказа и не отправили в другой лагерь, значит, судьбу мою решали не здесь.

Я опять в лагере. На строительстве дороги очень холодно. Но все же я не один.

Вокруг сотни военнопленных, моих сослуживцев. Я опять говорю на родном языке, пытаясь найти, кого-нибудь из Киото.

Возможно, кому-то из нас удастся вернуться, будет шанс передать весть родным.

Как бы ни было трудно человеку, ему свойственно привыкать ко всему.

Этот лагерь был построен специально для военнопленных Квантунской армии. В нем содержались исключительно японские пленные офицеры и солдаты.

Лагерь был построен в лесу. Вырубалась просека, из поваленных деревьев строили бараки. Поначалу жили в армейских палатках, внутри устанавливались нары, ставились печки буржуйки. Со временем появился пищеблок, хозблок, помывочная, складские помещения.

Все пленные были сведены во взвода и роты. Командирами назначали японских офицеров и унтер-офицеров. В этих спецлагерях процветало рукоприкладство. В среде офицеров считалось возможным избиение подчиненных солдат. Бывали даже случаи линчевания и смерти от издевательств.

Далее неожиданный этап – долгая дорога до Владивостока в промерзших насквозь вагонах. Людей почти не кормили. К середине пути треть вагона превратилась в трупы. Окоченевшие, застывшие в неестественных позах люди, в натянутых на уши пилотках, покрытые инеем, смотрелись ужасно. Оставшиеся в живых сидели в противоположной стороне вагона.

Все ждали, кого следующего будут перетаскивать, – страшно.

Вагон насквозь продувался холодным ветром. В нем нет ни единого места, где бы можно было согреться. Старались плотнее прижавшись, хоть немного согреть друг друга.

Прибыв во Владивосток, эшелон несколько дней стоял на подъездных путях. Лагерное начальство отказалось принимать нас без необходимого трехмесячного запаса продовольствия: крупы гаолян, чумизы и жира. Опять пересыльный лагерь в районе «второй речки». Всех нас разбросали по разным баракам. Из разговоров русских стало известно, что скоро приходит «Феликс Дзержинский», это означает только одно – Колыма. Оттуда пути назад уже нет.

Это – мой приговор. Меня приговорили к медленной и мучительной смерти.

Они не дали мне умереть как солдату, возможно, поняли – я ждал именно этого. Но они добились более унизительной расправы.

Я расслабился, успокоился в ожидании смерти, это не позволительная роскошь в моем положении.

Я должен быть готов ко всему, но то, что может быть страшнее смерти – это Колыма.

Русские говорили, что это место создано, чтобы тут умирать.

Я должен быть готов и к этому, то есть доказать себе, что жить можно и в аду…

Ад был еще впереди. Я увидел его на рейде. Старое, ржавое, издали похожее на большой гроб судно «Феликс Дзержинский» стало для меня символом будущих испытаний.

Нас опустили на самое дно, в нижние трюмы, в ногах стояла вода, воздуха нет, влажный затхлый запах, нары в три яруса, питьевой воды давали мало. Кормили в основном вонючей селедкой и кашей. Все желали лишь одного – быстрее оказаться на земле, хотя бы и на колымской.

Дизентерия – наш постоянный спутник.

Доживу ли я до Магадана?

Глава 5 В ожидании встречи с родиной

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

И. Бродский

Это был 90 год.

Сколько лет, как меня привезли в Магадан?

Вот уже сорок четыре года. В моей голове не укладываются эти цифры. Эта нескончаемая череда дней и недель, и вот уже прошло столько лет. Мне становится страшно от этой мысли. Жизнь моя большей частью прожита здесь. Когда я попал сюда, мне не было и двадцати шести. И вот после этого уже сорок четыре года безвыездно здесь.

Это мой первый полет на самолете с 45-го года.

Я вновь ощущаю себя юношей, познающим мир. Как все изменилось за эти годы в авиации, как мне теперь все интересно. Как все изменилось в мире. Теперь я не враг. Теперь я свободный человек! Как не понятны для меня эти слова теперь, спустя столько лет заточения. Мне нужно привыкать к этому состоянию, к ощущению себя новым.