Смерть в своей постели - [3]

— Полностью с тобой согласен. — Халандовский бестрепетной рукой снова наполнил рюмки лучшей в мире черноголовской водкой и отрезал от куска два щедрых ломтя — сочных, горячих, издающих запах всех трав, всех кореньев мира.

— А мясо, между прочим, у тебя негуманное, — сказал Пафнутьев, опрокинув в себя рюмку и съев в мановение ока свою долю.

— Это почему же? — Халандовский даже не обиделся, он лишь изумился такому неожиданному наглому заявлению.

— Пьешь, не пьешь — один результат.

— Это да! — охотно согласился Халандовский и опять взялся за нож и двузубую вилку. — Ты правильно заметил. — Он отрезал два куска мяса, каждый размером со свою ладонь, безразмерную, между прочим, ладонь. — Могу поделиться кулинарными тайнами.

— Делись.

— Мясо нужно брать на базаре. Не скупясь. Оно должно быть парное и весом не менее трех килограммов.

— Отпадает, — сказал Пафнутьев, по-звериному урча над тарелкой. — Три килограмма на базаре — это моя, начальника следственного управления горпрокуратуры, недельная зарплата.

— Ну и что? — удивился Халандовский. — Тебе не надо каждый день бегать на базар. Достаточно, если пригласишь меня раз в три месяца.

— Это можно.

— Продолжаю… Ты берешь мясо, натираешь его всеми приправами, какие только есть в доме. Потом посыпаешь его всем, что подвернется под руку. Берешь тонкий, длинный острый нож. Этим ножом, тонким и длинным, пронзаешь мясо в разных направлениях до середины куска и запихиваешь в надрезы сушеный кориандр, мускатный орех, черный перец.

— Остановись. — Пафнутьев обессиленно откинулся на диванчик. — У меня началось повышенное, неуправляемое слюноотделение. Есть опасность захлебнуться.

— Намек понял. — Халандовский наполнил рюмки. — Но главная тайна, Паша, тебе еще не ведома. Она заключается в том, чтобы определить момент, когда необходимо вынуть мясо из духовки. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Вынешь раньше — оно, простите, сыроватое. Вынешь позже — сухое. Это мясо ты можешь назвать сухим?

— Ты вынул его вовремя, Аркаша. Но как узнать, что заветная минута наступила?

— Только опыт, Паша, только опыт. Годы неустанных усилий, и ты сможешь определять этот краткий миг по форме облака за окном, по лаю соседской собаки, по тому неистовству, которое охватывает твоего кота, ошалевшего от колдовских испарений. Ну и, конечно, угадать эту, как ты говоришь, заветную минуту можно по запаху, цвету, вкусу того мяса, которое томится у тебя в духовке! По трепету собственных ноздрей!

Халандовский чокнулся с Пафнутьевым и, не произнеся ни единого слова, выпил. Да так и остался сидеть на диване, даже забыв поставить стопку на стол.

— Мысли посетили? — поинтересовался Пафнутьев.

— Может быть, может быть. — Несмотря на совершенно потрясающую водку, невообразимо прекрасную закуску, Халандовский оставался печальным и отрешенным. Скорее из вежливости, нежели от радости, он вскрикивал время от времени, произносил нечто поддразнивающее, но от Пафнутьева не укрылось истинное его настроение.

— Слушаю тебя, Аркаша, — сказал он.

— Слушаешь? — Халандовский был не в силах сразу покинуть те мысленные пещеры, провалы, чащобы, в которых только что блуждал. — Помнишь, Паша, совсем недавние времена, когда лучшие люди страны, к которым я отношу и нас с тобой, собирались вечерами на пятиметровых кухнях и за паршивой водкой без устали трепались, искали какую-то там истину, возмущались и клеймили, воздевали, как красиво воздевали руки к небу!

— Помню, — обронил Пафнутьев.

— А сейчас мы сидим в большой комнате, пьем неплохую водку, закусываем не самым худшим образом… А говорить не о чем. Не о чем, Паша, говорить.

— Ну, почему же, — попробовал возразить Пафнутьев, но Халандовский широким и гневным взмахом красного махрового рукава халата заставил его замолчать.

— Нам все ясно, Паша. Страшно, когда все ясно и говорить не о чем. Эти хмыри, — он кивнул в сторону серого экрана телевизора, — нас убеждают, что мы жили плохо, унизительно, за нами следили, подслушивали, затыкали рты, таскали по разным подлым конторам, вынуждали молчать и врать… Это было?

— Не было.

— Всю жизнь я говорил то, что думал, поступал как хотел, общался с теми людьми, которые мне нравились, пил с теми, которых любил. Надеюсь, ты вел себя так же?

— Конечно.

— Я был не слишком угодливым, был чреватым и достаточно неожиданным гражданином, но никто никогда не бросил мне ни слова упрека. Не говоря уже о более серьезном осуждении. Разве что женщины. — Халандовский неопределенно повертел в воздухе растопыренной ладонью. — Но и с ними я всегда находил общий язык, и за моей спиной не осталось ни одной зареванной, несчастной, озлобленной, голодной женщины. Ни одной. С любой из них я могу встретиться хоть сегодня, и у нас будет не самый плохой вечерок.

— Может быть, так и поступить? — неловко пошутил Пафнутьев.

— Помолчи, Паша. Весь ужас сегодняшнего дня в том, что нам все ясно. Мы проданы, ограблены и изнасилованы в самой извращенной форме, как ты пишешь в своих протоколах. Этот снившийся придурок приватизировал страну и ведет себя куда беспардоннее, чем я в подсобке своего гастронома. Паша, может быть, ты мне не поверишь, но признаюсь — у меня на уме не только деньги, водка и бабы. У меня на уме еще кое-что. — Халандовский протянул руку к почти опустевшей бутылке, разлил водку в рюмки, которые, тем не менее, неожиданно оказались почти полными. — За победу! Пусть в душе живет чувство победы.