Смерть в своей постели - [16]

Шаркающей походкой, чтобы ни обо что не споткнуться, Худолей двинулся куда-то вправо, но слева, слева Пафнутьев явственно услышал какой-то шорох, ритмичный шорох, отдаленно напоминающий человеческие шаги, падающие капли воды, раскачивающийся на веревке груз.

— Нашел! — обрадованно произнес Худолей, и в тот же миг подвал осветился тусклым светом. Но после кромешной темноты свет от сорокаваттной лампочки казался сильным. — Видишь? — свистящим шепотом спросил Худолей. — Видишь?!

— Что? — недоуменно произнес Пафнутьев, который ожидал чего угодно, вплоть до человеческих голов, насаженных на железные штыри. На самом деле все оказалось проще и безобиднее. — Подвал просторный, можно ставить бильярдный стол, теннисный…

— Бильярд у него наверху. Полный, между прочим. А теннисный стол — в спортивном зале.

— Здесь есть спортивный зал?

— Не о том говоришь, Паша! Не туда смотришь! Не так ты живешь, ох, не так! — и Худолей, снова ухватив Пафнутьева за рукав цепкой своей ладошкой, поволок его в дальний угол.

— Видишь?! — прошептал он чуть слышно, издали указав обожженным растворами пальцем на коробки, сложенные в углу.

— Ну?

Худолей посмотрел на Пафнутьева с такой жалостливостью, с таким бесконечным сочувствием, будто тот осрамился в его глазах во всем и навсегда.

— Паша. — Худолей приблизился к коробкам, вздрагивающей рукой коснулся одной из них и произнес каким-то смазанным, надломленным голосом. — Паша, это «Смирновская»… Наша «Смирновская»… А вот ихняя «Смирновская»… Наша, конечно, лучше, но главное другое — есть и та, и другая… Представляешь? — Худолей вынул платок из кармана и вытер выступившую на лбу влагу. — А вон в той коробке, Паша… Там виски. Квадратные бутылки, золоченые пробки, черные этикетки, а емкость… Ты не поверишь! Они все литровые. В этих двух коробках тоже виски, но бутылки треугольные. Мне, Паша, треугольные больше нравятся. И вовсе не потому, что виски в них мягче, душистее, душевнее как-то… Вовсе нет — треугольная бутылка лучше в руку ложится… Она уже не выскользнет из ослабевших пальцев, она как бы роднится с тобой… И не подведет тебя, Паша, даже если пальцы твои увлажнятся от волнения и сладостного предчувствия… Тебя, Паша, посещают предчувствия?

— Особенно сладостные, — сказал Пафнутьев и не посмел, не решился разрушить возвышенное состояние худолеевской души.

— И меня посещают, — грустно кивнул Худолей. — Смотрю я, Паша, на все это богатство, на всю эту безудержную роскошь, — он кивнул в сторону коробок, — и думаю… Знаешь, о чем я думаю?

— О стакане.

— Нет, Паша, ты груб и ограничен. Святое тебе недоступно. Я думаю о своей загубленной жизни, Паша. И понимаю, только сейчас понимаю — она прошла мимо.

— Кто? — спросил Пафнутьев, отвлекшись от худолеевских рассуждений.

— Жизнь, Паша. Я о жизни говорю.

— Я смотрю, ты времени зря не терял, провел большую работу и вот-вот выйдешь на след преступника.

— А что на него выходить… Они все здесь перед тобой.

— Нужен один.

— Выберем, Паша. Есть из чего выбирать.

— А что вон в тех коробках? — Пафнутьев показал в другой угол подвала.

— Скажу… Только ты упрись во что-нибудь, чтобы не упасть… Прислонись к стене, вот так… В тех коробках, Паша… Мукузани, Оджелеши, Киндзмараули… Продолжать?

— Света любит грузинские красные.

— Ты тоже, я смотрю, времени зря не терял?

— Секретаршу еще не видел, только собираюсь представиться. Но о ее вкусах наслышан. Жена Объячева Маргарита тебе понравится больше.

— Это почему же?

— Предпочитает крепкие напитки.

— Значит, хорошая женщина, — уважительно сказал Худолей. — Нет, она не могла убить своего мужа. Это сделал кто-то другой. Скорее всего, непьющий. Бойся непьющих, Паша, от них вся зараза в мире. Если пьющий и пойдет на что-нибудь предосудительное… то только в состоянии сильного алкогольного опьянения.

— А ты ничего предосудительного здесь не совершил?

— Совершил, Паша. Совершил, — горестно кивнул Худолей. — Я это… Позаимствовал у хозяина… Одну четырехугольную, а вторую трехугольную. Он не возражал.

— Он не будет возражать, даже если ты у него этот дом позаимствуешь.

— Значит, тоже хороший человек. Был.

— Тише! — сказал Пафнутьев и замер, прислушиваясь. Ему опять почудились какие-то звуки. Здесь, в подвале, в полной тишине, они казались странными — для них не было никакой причины, не было ничего, что могло бы эти звуки издавать. — Показалось, — наконец произнес Пафнутьев.

— Хозяин — ладно, он стерпит, ему все это, скорее всего, уже не понадобится. — Худолей махнул рукой в сторону коробок. — А ты, Паша, не возражаешь против моего безрассудства?

— Ты забыл прихватить «Смирновскую», — сказал Пафнутьев сурово и осуждающе.

— Паша! — вскричал Худолей. — Как ты прав, как ты прав! И знаешь, я хочу подсказать тебе очень дельную вещь… Ты будешь меня благодарить долго и, можно сказать, исступленно.

— Слушаю внимательно.

— Не торопись, Паша, со следствием, не торопись разоблачать злодея, а? И ему приятно будет, злодею, что он так долго ходит неразоблаченным, и нам приятно. Ты должен, Паша, не просто разоблачить нехорошего человека, тебе необходимо вскрыть всю подоплеку происшедшего, дать социальную оценку убийства, провести не только разъяснительную работу с жильцами этого дома, но и воспитательную. Да, на это уйдет неделя, вторая, третья… А ты все равно не торопись. Здесь столько всего, столько всего, что твою поспешность никто не поймет. А некоторые могут даже осудить. И сурово, Паша, потому что дружеский суд — справедливый, но суровый. Ты понял меня, Паша?