Смерть в гриме - [19]

— Вы ведь думаете, что это я распорядилась. О, как Вы правы, Вы даже не знаете, хотя и не в том смысле. Не надо было с ним. Хотя и могла, конечно. Он мне и в самом деле последнее время. Лез и все спрашивал, когда да когда. Но я же сама виновата, что ему наобещала. Да откуда же я знаю. Было уже не до издательств, я другим увлеклась. Обещания ему висели на мне, как крест. И Степан уговаривал — нет, это не Степан, — кивнула в сторону коридора, — просто шестерка, — убери да убери его, потому что мешает, зачем он теперь тебе. А я все медлила, потому что виновата. Я даже рада потом была, что так само устроилось, кто-то для меня постарался. То есть не то что рада — (Испугалась, но не потому, что проговорилась, а вот именно чтобы уточнить и поправить мысль.) — Мне его будет очень не хватать. Да я бы, я думаю, и никогда бы не решилась, так бы и мучилась с ним все время, пока его наконец не убили бы, потому что его все равно рано или поздно убили бы, Вы не понимаете. Но и не потому, что привыкла или когда-то любила, я его никогда не любила. Но и эта его нелепость, его требовательность, вера, его надежды и любовь, что я не обману, то, как он любит меня, Вы же знаете, он меня любил, только он и больше никто, и смешные абсолютно бездарные «тексты», как он их называл, — все это было очень трогательно. Но сначала-то я была потрясена, рыдала как ненормальная. Не знаю почему, потому что не любила его никогда. Наверное, поэтому. Вы знаете, как мы познакомились?

— Нет.

— Знаете. Хорошо. Я Вам сейчас расскажу.

Отец мой, Иван Федорович Трофимов, был известный писатель, да Вы его знаете, очень богатый человек и красивейший мужчина. Я им была в детстве, да и потом, очень увлечена. Он писал такие… фэнтези в то время, когда русских фэнтези еще почти никто не писал. А он писал. Он был мастер в этом роде, очень авторитетный, мэтр, русский Лем и мой любимейший писатель, если совсем откровенно. Ему давали представлять и западные переводные книги на фантастические темы. Он к ним предисловия писал. Он их очень хорошо знал.

Может, потому и в его собственных произведениях действие происходило в других странах, в то время, когда мало кому это позволяли. А ему позволяли. В Америке или Японии, где он не бывал никогда. А потому и мне было просто удивительно, как же ему удается, чтобы и я во всех деталях, как в кино, которого по папиным произведениям так и не сняли, хотя он очень хотел, я знаю, мог так составлять слова. Потому что я сама никогда не могла. Вы не поверите, за всю жизнь ни одного стихотворения, даже не пробовала, никакого сюжета, что Вы! Я была художницей.

Ну то есть так у нас в семье считалось, потому что рисовала. Мне папа всегда самые лучшие краски всегда откуда-то доставал. Ни у кого таких не было. Хотя на самом деле меня на всякий случай учили всему. Музыке, танцу, языкам, вот живописи. Я очень долго не знала, кем в конце концов буду. Но было точно известно, что это будет что-то имеющее отношение к искусству. Но литература для меня сразу была закрыта.

Маму не любила никогда. Да и она меня, кажется, тоже. Конечно, заботилась обо мне, то есть заботилась о том, что мне надеть зимой или, позднее, в чем пойти на школьный вечер. Ездила со мной к портнихе и по магазинам, приносила для меня специальные журналы, чтобы я сама выбрала. А еще проверяла мои домашние задания, это тоже было на ней. Но в остальном была всецело сосредоточена на красавце муже, которого безумно любила.

А он ей изменял. Сначала-то я только предполагала, потому что не могла представить, чтобы было как-нибудь иначе, а потом действительно подтвердилось. Но я ее и после этого все равно продолжала его к ней ревновать. То есть меня это мало успокаивало. Я все время думала, почему она, а не я, и представляла себя на ее месте. Мне казалось, что он был бы со мной более счастлив, а она ему не пара. Маленькая, черноголовая, как птичка, такая же очень подвижная и всегда озабоченная, с немного грустным выражением лица. Тем более заметным рядом с всегда жизнерадостным, улыбчивым, уверенным в себе папой. Они никуда не ходили вместе. Он ее просто не брал, я думала, потому, что ему стыдно выражения ее фигуры. Они представляли очень большой контраст между собой.

В произведениях моего папы действовали и люди, и какие-нибудь инопланетяне, которые к ним попали. Мне очень нравилось, как там обыкновенно возникала любовь между голубокожей и длинноглазой запредельной красавицей и простым американским парнем. То есть он не совсем, конечно, парень, а ученый, доктор наук по-нашему. Но все равно действовал иногда очень просто, он ее хотел, понимаете? Мне нравились папины произведения, так как были мне созвучны.

Меня всегда возбуждало мое воображение невозможная, которой не должно было быть, недостижимая любовь с карликом или людоедом, кобольдом, женщиной или животным, а когда сама выросла, то с ребенком. Как и все девушки, получившие художественное воспитание, не только те, которые стали художницами, но и которые художницами не стали, я была влюблена в своего отца.

Мне нравилась его еще военная выправка (когда-то он был офицером), серые от седины волосы, как он закидывает голову, отправляя волосы назад рукой, а они опять спадают, и тот самодовольный уверенный вид, с которым он, обняв за плечи, вел меня прогуливать по вечерам в парк. Как это должно было выглядеть со стороны, я всегда представляла, потому что не могла увидеть сама. Потому что мы с ним очень любили вдвоем прогуливаться. Я им гордилась, как мы с ним идем, и что я иду с ним. Мне казалось, мне должны все завидовать. Или как по-юношески заглядывал снизу в лица проходивших молодых женщин, когда мы наконец усаживались на нашей любимой скамейке. Приставая с расспросами о его отношениях с женщинами во время этих почти ежевечерних прогулок. Которые должны же у него быть. Выглядывая из-под его руки. А чтобы он ее не убрал, потому что он сейчас же делал попытку убрать ее, я его держала за пальцы.