Смерть в душе. Странная дружба - [83]

Присутствие Шнейдера его раздражает; он говорит ему: «Пошли!» и, уходя, оборачивается к остальным — те стоят в молчаливом смущении: «Я считаю, что вы проявили невыдержанность. И не лезьте ко мне больше со своими бреднями. До завтра». Он бегом поднимается по лестнице, Шнейдер тяжело дышит сзади; он входит в свою клетушку, падает на одеяло, протягивает руку и берет книгу: «Их сестры» Анри Лаведана. Он усердно читает, строчку за строчкой, слово за словом; он понемногу успокаивается. Когда начинает смеркаться, он откладывает книгу и вспоминает, что не ел: «Вы отложили мой хлеб?» Мулю протягивает ему хлеб, Брюне отрезает кусок, который он должен завтра отдать наборщику, кладет его в рюкзак и начинает есть; в дверном проеме появляются Кантрелль и Ливар: наступило время гостей. «Привет!» — «Привет!» — не поднимая головы, отвечают они. «Ну что? — спрашивает Мулю. — Что вы нам скажете хорошенького?» — «Среди нас появились наглецы! — говорит Ливар. — А кто будет расплачиваться? Натурально, мы». — «Ага! — восклицает Мулю. — Стало быть, есть новости?» — «Есть, — говорит Ливар, — один унтер сбежал». — «Сбежал? Почему?» — изумляется блондинчик. Все смолкают, переваривая новость, в глазах у них легкое замешательство, легкий ужас, как у людей в усталой толпе в метро, когда какой-то сумасшедший начал неожиданно лаять. «Сбежал», — медленно повторяет Гассу. Северянин отложил палку, которую он вырезал. Он явно встревожен. Ламбер молча жует, его остановившийся взгляд мрачнеет. Немного погодя он говорит, неприятно ухмыляясь: «Всегда найдется кто-нибудь, кто считает, что он торопится больше остальных». — «А может, — иронизирует Мулю, — он любит пешие прогулки». Брюне острием ножа выковыривает кусочки заплесневелого хлебного мякиша и роняет их на одеяло; он чувствует себя неловко. В клетушке потемнело; где-то снаружи, в мертвом городе, прячется затравленный человек. Мы же здесь, мы едим, сегодня вечером мы ляжем спать под крышей. Он неохотно спрашивает: «Как он убежал?» Ливар значительно смотрит на него и говорит: «Угадай!» — «Но я не знаю: может, через заднюю стену?» Ливар, улыбаясь, качает головой, он медлит, потом ликующе произносит: «Через ворота, в четыре часа дня, на глазах у фрицев!» Все ошеломлены. Ливар и Кантрелль наслаждаются всеобщим изумлением, потом Кантрелль резким голосом торопливо объясняет: «Его старуха пришла повидать его и принесла ему гражданские шмотки; унтер переоделся в стенном шкафу и потом вышел, взяв ее под руку».

— «И никто его не остановил?» — «Никто». — «А я, — говорит Гассу, — если б только его узнал, когда он выходил, позвал бы фрица и засадил бы его!» Брюне недоуменно смотрит на него: «Ты что, чокнулся?» — «Чокнулся?! — запальчиво кричит Гассу. — Бедная Франция! Человека обзывают чокнутым, когда он хочет выполнить свой долг». Он обводит всех взглядом, чтобы убедиться, что его одобряют, и с горячностью продолжает: «Ты увидишь, чокнулся ли я, когда фрицы отменят посещения. А так они позволили гражданским прийти, хоть и не обязаны были это делать. Что, ребята, разве я не прав?» Мулю и Ламбер покачивают головами. Гассу суровым тоном добавляет: «Я совершенно прав! И вот теперь, когда фрицы поступили не по-сволочному, чем мы их отблагодарили? Нагадили в протянутую руку. Они рассвирепеют и будут совершенно правы». Брюне открывает рот, собираясь назвать его негодяем, но Шнейдер бросает на него быстрый взгляд и кричит: «Гассу, ты отпетый негодяй!» Брюне молчит, он горько думает: «Он поспешил оскорбить его, чтобы помешать мне осудить его. На самом деле он не осуждает Гассу, он никогда никого не осуждает: ему просто стыдно за них передо мной; что бы ни случилось, как бы они ни поступили, он всегда будет с ними заодно». Гассу разъяренно смотрит на Шнейдера, Шнейдер отвечает ему тем же; Гассу опускает голову. «Ладно, — цедит он. — Ладно. Пусть отменят посещения; мне на это наплевать: мои-то старики в Оранже». — «И мне! — вмешивается Мулю. — Я вообще сирота. Только надо все же думать и о товарищах». — «Действительно, — говорит Брюне. — Золотые слова, Мулю, ты ведь так тщательно моешься по утрам, чтобы твои товарищи не подхватили вшей». — «Это разные вещи, — резко говорит блондинчик. — Мулю грязнуля, я согласен, но он осточертел только нам. А тот парень готов из-за себя посадить двадцать тысяч человек в дерьмо». — «Если немцы его поймают, — говорит Ламбер, — и сунут в каталажку, я не стану его жалеть». — «Представляешь себе, — говорит Мулю, — за шесть недель до освобождения этот господинчик дает деру. Мы ждем, а ему приспичило».

На сей раз сержант с ними согласен. «Таков уж французский характер, — вздыхая, говорит он, — потому-то мы и проиграли войну». Брюне ухмыляется, он им говорит: «Тем не менее, вы хотели бы быть на его месте, и вам стыдно, что вы на это не решились». — «А вот и ошибаешься, — живо возражает Кантрелль, — если бы он отважился на что-нибудь другое, неважно, на что, выстрелить во фрица, к примеру, тогда дело иное, можно было бы сказать: он баламут, горячая голова, но он смел. Но этот фрукт спокойно уходит, прикрываясь женой, как трус, это не побег, это злоупотребление доверием». Ледяная дрожь пробегает по спине Брюне, он выпрямляется и поочередно смотрит им в глаза: «Хорошо, раз так, я вас предупреждаю: завтра вечером я улизну. Посмотрим, найдется ли кто-нибудь, чтобы выдать меня». У пленных смущенный вид, но Гассу не дает сбить себя с толку: «Мы тебя не выдадим, ты это отлично знаешь, но учти — когда я выйду отсюда, то обязательно задам тебе хорошую трёпку, потому что, если ты убежишь, это обернется против нас». — «Трёпку, — оскорбительно смеется Брюне, — трёпку, ты?» — «Да-да! Не заносись, если нужно, мы возьмемся сообща». — «Ты поговоришь со мной об этом через десять лет, когда вернешься из Германии». Гассу хочет что-то ответить, но Ливар прерывает его: «Не спорь с ним. Нас освободят четырнадцатого, это официальная дата». — «Официальная дата? — хохоча, переспрашивает Брюне. — Тебе так и написали?» Ливар делает вид, что отвечает не ему, он поворачивается к остальным и говорит: «Мне так не написали, и все-таки это так». Лица в темноте сияют: радиолампы, молочно-тусклые. Ливар смотрит на них с доброжелательной улыбкой, потом объясняет: «Это сказал Гитлер». — «Гитлер?» — повторяет опешивший Брюне. Ливар не обращает внимания на эту реплику. Он продолжает: «Не то, чтобы я его любил, этого гада: конечно, он наш враг. А что до нацизма, то я ни за, ни против: у немцев такое может прижиться, но французскому темпераменту это не подходит. Однако у Гитлера есть одно достоинство: он всегда делает то, что говорит. Он сказал: пятнадцатого июня я буду в Париже; что ж, так оно и вышло, и даже раньше».