Смерть Сталина. Все версии. И ещё одна - [76]

20 июля 1953 года Москва и Тель-Авив возобновили дипломатические отношения, однако межгосударственные отношения пошли уже по другому сценарию.

Не отказываясь от троцкистского лозунга экспорта революции и глубоко вдохнув пары махрового антисемитизма, Советское правительство начало искать союзников в арабском мире и, надо сказать, преуспело. Советский Союз быстро осознал, какую выгоду можно извлёчь из арабо-израильского конфликта (благодаря ему Москва на десятилетия закрепилась в арабском мире, превратилась в ведущего экспортёра оружия и регулятора мировых нефтяных цен), и подогревал ближневосточное противостояние, зарабатывая на высоких ценах на нефть «бешеные деньги», пока не испустил дух, погрязнув в афганской войне.

Об антисемитизме Сталина

Тема эта не планировалась. Предполагалось рассказать версию Глебова и проанализировать, как она стыкуется с ранее опубликованными версиями смерти Сталина.

Создание государства Израиль и отказ его стать сталинским сателлитом, антисемитская компания, развернувшаяся в 1949 году, и антиеврейские процессы 1952 года — пражский, ЕАК и «дело врачей» — обсуждались по одной лишь причине: автор пытался выяснить, почему Сталин в последние месяцы своей жизни оказался без медицинской помощи. Эти события, отягощённые конфликтом с дочерью, влюбившейся в Каплера, а затем в Морозова, способствовали развитию гипертонии. Результатом семейных переживаний, нервных перегрузок и эмоциональных стрессов стали два микроинфаркта, третий — оказался решающим.

Антисемитизм Сталина ускорил его смерть. Некоторые авторы (Кожинов, Солженицын) отрицают обвинение в антисемитизме и, аргументируя, приводят список евреев, лауреатов Сталинской премии, получивших свои звания в годы репрессий. Главным доказательством они считают то, что двое его внуков, дочь Яши и сын Светланы, — наполовину евреи. Чтобы не пускаться в длительные рассуждения, обратимся к мемуарам Светланы («Двадцать писем к другу»). Её в предвзятом отношении к отцу обвинить трудно:

«В 1935 Яша приехал в Москву и поступил в Военную Артиллерийскую Академию. Примерно через год он женился на очень хорошенькой женщине, оставленной её мужем. Юля была еврейкой, и это опять вызвало недовольство отца. Правда, в те годы он ещё не выказывал свою ненависть к евреям так явно, — это началось у него позже, после войны, но в душе он никогда не питал к ним симпатии.

<…>

«Зайди в столовую к папе», — сказали мне. Я пошла молча. Отец рвал и бросал в корзину мои письма и фотографии. «Писатель! — бормотал он. — Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти!» То, что Каплер — еврей, раздражало его, кажется, больше всего…

<…>

Весной 1944 года я вышла замуж. Мой первый муж, студент, как и я, был знакомый мне ещё давно, — мы учились в одной и той же школе. Он был еврей, и это не устраивало моего отца. Но он как-то смирился с этим, ему не хотелось опять перегибать палку, — и поэтому он дал мне согласие на этот брак. Я ездила к отцу специально для разговора об этом шаге. С ним вообще стало трудно говорить. Он был раз и навсегда мной недоволен, он был во мне разочарован…

<…>

«Чёрт с тобой, делай, что хочешь…» В этой фразе было очень много. Она означала, что он не будет препятствовать, и благодаря этому мы три года прожили безбедно, имели возможность оба спокойно учиться. <…> Только на одном отец настоял — чтобы мой муж не появлялся у него в доме.

<…>

«Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька», — сказал мне некоторое время спустя отец. «Папа, да ведь молодёжи это безразлично, — какой там сионизм?» — пыталась возразить я. «Нет! Ты не понимаешь! — сказал он резко — сионизмом заражено всё старшее поколение, а они и молодёжь учат…» Спорить было бесполезно».

Если бы не скрытый антисемитизм Сталина, ярко проявившийся в последние годы его жизни (к старости недуги обостряются), не было бы громких послевоенных процессов и кампании государственного антисемитизма, публично стартовавшей в феврале 1949 года.

Сразу же с цифрами в руках последуют возражения защитников Сталина, которые, по примеру Кожинова и Солженицына, станут перечислять евреев, занимавших руководящие посты в партии и государстве в предвоенные годы и облагодетельствованных премиями и орденами в конце сороковых.

Наш второй свидетель — Бажанов, личный секретарь Сталина в 1923–1927 годах[191].

Он описывает разговор, случившийся между ним и Мехлисом, во время которого к ним подошёл Сталин. Мехлис прервался и пожаловался на письмо, полученное от Файвиловича, в котором тот, считая ошибочной политику ЦК, требовал её изменения. Сталин вспылил и произнёс фразу, которую ни при каких обстоятельствах ни один порядочный человек себе не позволил бы: «Что этот паршивый жидёнок себе воображает!»

Поняв, что он сорвался и свидетель, русский по национальности, может предать огласке его несдержанность (дело всё-таки происходило в 1923 году), Сталин развернулся и, не извинившись, скрылся в своём кабинете.

Бажанов удивился, увидев, что Мехлис невозмутимо выслушал антисемитскую выходку, и с любопытством спросил его:

«— Ну, как, Лёвка, проглотил?