Смерть приходит в Пемберли. Невинная кровь - [188]

– Почему ты не говорил мне?

– Хотелось бы думать, что из страха тебя расстроить. Некоторые жестокие поступки требуют определенной смелости. Мне ее недостало. Я честно пытался предупредить, когда советовал тебе разведать побольше о том суде. В газетах указывалась дата преступления. И потом, тебе могло бы броситься в глаза отсутствие всяких упоминаний о ребенке. Однако ты не желала фактов, не хотела с нами говорить и будто нарочно держала глаза закрытыми. Даже странно, что в столь серьезном вопросе именно ты отказалась прибегнуть к помощи разума, которым так гордилась и на который полагалась во всяком деле.

«На что еще мне было полагаться? – едва не вскричала Филиппа. – Разве оставалось что-то другое?» Вместо этого она произнесла:

– Спасибо, хоть сейчас рассказал.

– Это ничего не меняет. В конце концов, если родственные узы – единственное, что тебя интересует, с ними все в порядке. С другой стороны, я кормил и воспитывал тебя десять лет. Может, по закону это и не дает права на какие-то притязания, однако высказать настоятельное пожелание по поводу твоего будущего мне дозволяется, верно? И я не сдамся без боя, потому что ты должна получить образование. Такими возможностями не бросаются. Три года учебы важны для тебя именно сейчас, в юности.

Помолчав, он сухо прибавил:

– И еще я имею право на собственное серебро эпохи короля Георга. Если вам нужны деньги – продавай Генри Уолтона.

– Ты больше ничего не хочешь мне сказать? – спросила девушка, присмирев, будто новая горничная на собеседовании.

– Только одно. Здесь по-прежнему твой дом и твое место. Конечно, документ об удочерении не столь окрашен чувствами, как настоящие кровные узы; разве не довольно крови в вашей семье?

Уже у двери Филиппа обернулась:

– А все-таки, почему? Почему ты взял меня?

– Я уже сказал: потому что не мог о тебе не думать. Опасался за твою судьбу. Ненавижу насилие.

– Но ты же надеялся получить что-то взамен? Такие банальные вещи, как благодарность, развлечение, интерес, радости покровителя, мою дружбу под старость?

– В то время мне так не казалось. Хотя, наверное. Я всегда желал слишком многого. Можно сказать, я искал любви.

Три минуты спустя он стоял у окна, глядя, как она уходит. Филиппа неуловимо переменилась: потускнела и двигалась точно пьяная. Впрочем, из дверей она выскочила, словно застигнутая врасплох воровка. Ссутулившись, Филиппа будто бы стала ниже ростом – наверное, именно так она будет выглядеть под старость. Внезапно девушка ринулась на проезжую часть, наперерез спешащему такси. Мужчина ахнул и крепко зажмурился. Сердце бешено колотилось в груди. Через некоторое время он открыл глаза; Филиппа не пострадала. До Мориса донесся визг тормозов и приглушенное проклятие. Ни разу не обернувшись, девушка торопливым неуклюжим шагом двинулась прочь и скрылась из вида.

Приемный отец не сожалел обо всем, что наговорил, и не очень-то тревожился за Филиппу. Она пережила страшные семь лет в родительском доме, переживет и это. Кроме того, девушка собирается сочинять книги. Кто-то – Морис забыл, кто именно, – заметил, что творческий человек обязан перенести в детстве столько лишений, сколько сможет, и не сломаться. Филиппа уж точно не сломается. Кто угодно, только не она. Еще немало кровавых клочьев разодранной плоти повиснет на колючей проволоке, обвившей это недевичье сердце. И все же душу снедало беспокойство – досадное, ибо с трудом подчинялось голосу рассудка и к тому же несло в себе семя вины. Интересно, что она теперь скажет матери? Какие бы узы их ни связывали, это не любовь; по крайней мере мистер Пэлфри не так понимал это завязшее в зубах слово. Филиппа прожила с преступницей лишь пять недель; на Кальдекот-Террас она жила долгих десять лет и явно не нуждалась в любви. Трудно представить, какое бы у девушки сделалось лицо, поведай Морис хотя бы часть правды об их отношениях со студенткой.

«Знаешь, я связался с ней от скуки, самовлюбленности, любопытства, полового тщеславия, возможно, даже из чувства нежности. Но Шейла – только замена подлинника. Все они были заменами. Обнимая эту девушку, я думал о тебе».

Край покрывала загнулся. Мужчина расправил его. Одержимая порядком Хильда непременно разглядела бы такую мелочь. Потом он отправился в ванную комнату посмотреть, не осталось ли там следов пребывания гостьи. Во всяком случае, можно было не тревожиться насчет незнакомого запаха. Еще до того, как сблизиться с Шейлой, Морис предупредил ее не пользоваться духами. И получил в ответ: «Я и так не пользуюсь». В памяти всплыло ее разобиженное лицо: дескать, как же ты не заметил. Слова выдали с головой его расчет возможного риска и сразу же снизили близость между ними до пошлой, низменной интрижки. А ведь оба желали чего-то большего. Теперь мистер Пэлфри пытался понять, что же толкало его искать запретных удовольствий – похоть, скука, тоска, возрастной кризис? Надеялся ли он утешиться, узнав о собственном бесплодии, ощутить себя настоящим мужчиной, по-прежнему привлекательным для молоденьких дам? Или в самом деле жаждал вернуть утраченные прелести любви, заранее зная, что обречен?