Смерть президента - [9]

— Ох, Каша… Доиграешься, — проворчали зэки, но все сделали так, как потребовал Пыёлдин. Даже больше сделали — лавку поправили, хотели решетку с маленького окошка снять, но Пыёлдин не позволил.

— Пусть остается, — сказал он, склонив в задумчивости голову к плечу. — А вот ломы надо вынести.

— Пусть себе стоят! — полуобернувшись, не столько возразил, сколько попросил Хмырь.

— И лопаты тоже, — неумолимо продолжал Пыёлдин.

— А может… — начал было Козел, но не успел закончить, потому что в голосе Пыёлдина вдруг прозвучал такой скрежещущий металл, что зэки оторопели, но опять же сделали все как надо — ломы вынесли и сложили в сторонке, сверху побросали лопаты, гвоздодеры.

— Ну? — спросил Козел. — А теперь что? Опять вносить?

— Не надо, — твердо сказал Пыёлдин, не приняв шутки.

— А может, покрасить будку-то? — предложил Хмырь. — Может, тряпочкой ее протереть?

— Не надо, — повторил Пыёлдин. Войдя в бытовку и еще раз внимательно осмотрев ее, Пыёлдин широко улыбнулся. — Как приятно все-таки находиться в чистом, прибранном помещении! — воскликнул он, но тут же опасливо отошел в сторонку, потому что знал — за такие слова можно запросто схлопотать лопатой по заднице, если не по физиономии. Конвоиры уже махали руками, поторапливая работников, и Пыёлдин, воспользовавшись этим, трусцой засеменил через двор. Следом за ним размеренно и хмуро зашагали Хмырь с Козлом.

Последнюю ночь перед побегом Пыёлдин не сомкнул глаз. Он изо всех сил старался сделать вид, что спит давно и беззаботно, но обмануть своих многоопытных сокамерников не мог. Да и как он мог ввести их в заблуждение, если поминутно переворачивался на другой бок, на спину, тяжко, с надрывом вздыхал, а то вдруг закидывал руки за голову и смотрел бессонными глазами в близкий потолок, выкрашенный какой-то грязно-неопределенной краской.

— Что, Каша, — усмешливо окликали его сокамерники. — Тяжело дается физический труд?

— Да нет, ничего… Жить можно, — отвечал Пыёлдин, не оборачиваясь. — Ничего.

— Нелегко с начальством дружить, да?

— Годы, — со вздохом отвечал Пыёлдин и этим ничего не значащим словечком как бы гасил интерес к себе и со стороны приятелей, и со стороны неведомых ему стукачей. А в том, что стукачи в камере были, он нисколько не сомневался. И потому постоянно делал поправку на них, на стукачей. Докладывайте, дескать, доносите, граждане хорошие, годы меня давят и гнетут, годы…

— В твои годы на воле давно пора быть, — усмехался невидимый в слабом свете Хмырь.

— С твоим умом здесь тоже делать нечего, — отвечал Пыёлдин.

— Мой ум всегда при мне, — отчего-то злясь, произносил Хмырь.

— И годы мои тоже при мне, — улыбался Пыёлдин.

— Ну и заткнись!

— Если бы я был такой умный, как ты, я бы так не разговаривал, — поддразнивал Пыёлдин тугодумного Хмыря.

— А как бы разговаривал? — спросил тот после долгого молчания.

— Молчал бы.

— Что ж тебе мешает молчать-то?

— Да вот пристают по ночам всякие умники… Озабоченные.

— Каша… Обижаешь. Нехорошо. Ты меня слышишь?

— Нет, Хмырь, не слышу. Я сплю. И ты мне снишься… Красивый, молодой, на берегу моря… Рядом с тобой девушка необыкновенной красоты… Она улыбается, гладит рукой по щеке, целует и прижимается к тебе… На ней голубой купальник и… И больше ничего на ней нет…

— Каша… Я тебя убью, — произнес Хмырь глухим голосом и замолк до утра.

А утром, как это всегда и бывает, начались неувязки. Вертолет, который должен был прилететь сразу после завтрака, почему-то задерживался. Суковатому сказали, что у него что-то сломалось, потом выяснилось, что его перебросили на другой объект и тем самым нанесли Суковатому несильную, но болезненную обиду, дескать, есть в мире кое-что поважнее твоей вышки. Суковатый обиду проглотил и остался в своем кабинете, стоя у окна, раскачиваясь из стороны в сторону и глядя в пустынное небо…

Уже после полудня как-то неожиданно над тюремным двором возник вертолет. Он зашел со стороны, приблизился, и тогда все сразу дружно ахнули — батюшки, вертолет!

И обрадовались.

Не потому обрадовались, что была надежда на что-то там особенное, а просто от неожиданности — незнакомый, непривычный предмет висит в воздухе, гудит мотором, машет крыльями и опускается сверху вниз.

Сбежал по лестнице Суковатый, заметался по двору Пыёлдин, зашевелились зэки вокруг мачты, прикрепляя к ней петли из толстой проволоки. Тюремный двор был довольно большой, и вертолет без труда приземлился в самом его центре, подняв пыль и разметав обрывки бумажных мешков из-под цемента. Хотя Суковатый и велел с утра подмести двор и полить его водой, но за день двор снова просох и снова был раскален под солнцем.

Лопасти еще повертелись некоторое время, потом обвисли под собственной тяжестью и остановились. Столпившиеся вокруг машины зэки наблюдали, что будет дальше. Открылась железная дверца, и на землю один за другим спрыгнули два парня в зеленоватой пропотевшей форме.

— Привет, зэки! — воскликнул один из них, приветственно подняв руку.

Зэки угрюмо молчали.

Положение спас Суковатый — растолкав заключенных, он протиснулся к вертолету, пожал парням руки, поулыбался и поволок их показывать мачту. Вертолетчики тоже улыбались, что-то отвечали Суковатому, смотрели вверх, на угол тюремного здания, где, как чудища на соборе Парижской Богоматери, сидели несколько зэков на корточках и, подперев щеки кулаками, смотрели вниз.