Смерть под Рождество - [12]

Двадцать пять минут потребовалось ему, чтобы добраться до своей квартиры в Ламбете и двадцать секунд, чтобы раздеться и плюхнуться на диван.

Хэлфорд закрыл глаза: «Господи, опять! Гейл Грейсон. Ребенку, наверное, сейчас уже около трех лет. Девочка».

Он помнил, он все отлично помнил. Эту девочку он видел лишь однажды. Она была тогда еще совсем мала. Мать носила ее на специальном приспособлении у груди. Это было в Саутгемптоне, в кафе недалеко от библиотеки. Он поехал туда, чтобы встретить Гейл Грейсон. Вычислил, по каким дням она работает в библиотеке, взял на этот день отгул и поехал в Саутгемптон — так, на всякий случай… Нет, на то Хэлфорд и был детективом, и точно знал, что именно в это время и в этом кафе она будет кормить ребенка.

Там Гейл и была. Сгорбившись за столом у широкого окна, молодая женщина держала ребенка и безучастно смотрела на улицу. Сотни лет назад — Хэлфорд мог поклясться, что это так, — Гейл была в числе тех женщин, что сидели у моря, смотрели и ждали. И так день за днем. А что еще делать женщинам, как не ждать? Но эта женщина смотрела, совершенно точно зная, что корабль никогда не вернется, что он погиб, хотя об этом ей никто еще не говорил. Или все-таки говорил? Конечно, он же сам и говорил.

Даже сейчас Хэлфорд не мог понять, что заставило его тогда поехать в Саутгемптон, чтобы увидеть Гейл. Самым разумным объяснением было бы: чувство вины или, если уж не вины, так по крайней мере какого-то гипертрофированного чувства долга по отношению к невинному созданию, к ее ребенку. И при этом никаких особенно сентиментальных чувств к беременным женщинам Хэлфорд не испытывал.

В самом начале своей службы в полиции он сталкивался с шумными разъяренными женщинами в грязных жилищах мелких воров и наркоманов. Эти женщины стояли, уперев руки в бока и выставив вперед свои огромные животы, пользуясь ими, как щитами. Стояли и честили его на чем свет стоит. Хэлфорд научился быть с ними твердым, но предупредительным, и тем самым в определенной степени тоже защищался от них, от их кулаков, а может быть, и ножей.

Но сейчас все было совсем по-другому. В течение всего времени, что велось расследование дела Тома Грейсона, миссис Грейсон ни разу не вышла из себя, ни разу не была рассерженной. Она смотрела на детектива своими грустными темными глазами и безмолвно умоляла не делать больно, зная при этом — оба они знали, — что больно все равно будет.

Хэлфорд не утруждал себя тогда анализом того, что привело его в Саутгемптон. Он отыскал кафе и, подходя к нему, репетировал, как войдет и скажет, что случайно проходил мимо и увидел ее в окно. О, какой у вас уже большой ребенок! Но когда Даниел подошел к ее столику, Гейл Грейсон посмотрела на него так, как… О, трудно даже описать, как эта женщина на него посмотрела.

Садясь рядом, Хэлфорд бормотал какую-то бессмыслицу, объясняющую его присутствие здесь. На столе перед ней стояла пустая чайная чашка и бутылочка с детским питанием, тоже наполовину пустая. Рядом с ним почему-то оказалась вилка, какая-то тусклая, темно-серая. Он нервно завертел ее в руках.

— Надеюсь, у вас все в порядке?

Дитя подало голос. Миссис Грейсон прижала его к себе еще ближе, наклонив при этом голову так низко, что едва не касалась розового детского личика. Маленькую головку покрывал белый кружевной чепец. Миссис Грейсон сдвинула его и нежно потеребила выбившийся темный локон. Затем провела пальцем по щеке ребенка до рта, предлагая пососать свой палец. Все эти движения выглядели совершенно невинно, и, только взглянув на ее плотно сжатые губы, Хэлфорд понял, что Гейл едва сдерживает себя.

Он прижал зубцы вилки к скатерти.

— Кажется, девочка? — спросил он. — Моя мать часто любила повторять, что с девочками легче. Например, они никогда не притащат в дом змею.

Она молчала, наблюдая за девочкой, как она, довольная, жует ее палец. Хэлфорд сделал еще одну попытку.

— Послушайте, я знаю, вам сейчас тяжело. — Он произнес эти слова очень мягко. — Но я сталкивался с такими делами и прежде и знаю: люди преодолевают это. Это проходит. Рано или поздно проходит. Понимаю, что сейчас вам в это трудно поверить, но со временем станет легче. Поверьте.

Гейл медленно подняла на него глаза. Губы стиснуты, лицо напряжено, взгляд жесткий. А затем, к ужасу Хэлфорда, по ее щекам потекли слезы. Они катились и исчезали где-то под воротничком ее блузки. Губы у нее дрожали, но Гейл сделала над собой усилие и заговорила:

— Пожалуйста, уходите. Я не знаю, зачем вы пришли сюда, но мне ничего от вас не нужно. Прошу вас, оставьте меня.

Он ушел, смущенный и удрученный. И с тех пор ни разу ее не видел. Вспоминал, конечно, но нечасто — только под настроение, близкое к мазохизму. Господи, как же ему не хотелось вновь видеть эту миссис Грейсон!

Над диваном в черных с золотом рамках висели две гравюры Эдварда Хоппера[6]. Знаменитые «Ночные таксисты» и менее известный «Автомат» с одинокой женщиной на переднем плане, грустно глядящей в чашку с кофе. Даниел начал рассматривать эти гравюры. О существовании Хоппера он узнал от Рены. Увлечение жены искусством было не чем иным, как протестом. В доме вдруг появилось много альбомов с репродукциями, она зачастила на выставки в Британский музей, демонстрируя этим свое разочарование жизнью с ним: как ей одиноко, как она обманута, как надоела эта работа мужа, его друзья-коллеги, их товарищество. К тому времени, когда она начала озвучивать это свое недовольство, было уже поздно. Каждое слово превращалось в крик. Через год после развода Рена вышла замуж за фермера. Теперь они живут в Новой Зеландии, у них двое детей, и, судя по всему, они счастливы.