Смерть под псевдонимом - [4]
— Ну как? Не заскучал по лихой езде?
— Заскучал, товарищ полковник. Ох, и бандура же досталась!
— Ладно, доведи до места, а там посмотрим… Вот и Европа! Ты обернись, Шустов, по сторонам. Не каждый день государственную границу переходим.
Два человека, сдружившиеся в походах, испытывали сейчас одно чувство: вот наконец не на своей земле видят они избитые осколками хаты, конскую падаль под откосом.
Под дамбой лежали мертвые тела, завернутые в дерюгу. Женщина и девочка. Туда их, верно, отнесли солдаты после бомбежки. У матери маленькое лицо, оскаленные зубы. Лоб у девочки желтый, как воск. «Наши? Или уже ихние?» — невольно подумал Славка. Он исподлобья взглянул на Ватагина:
— Радист цельными ночами слушает, прямо с лица спал, наушников не снимает.
— Пусть слушает. А ты ему не мешай.
— Зачем же я буду мешать?
— А затем, что знаю тебя: наверно, развлекаешь.
— Мое дело маленькое — я везу, — обидчиво возразил Шустов, но тут же, подавшись всем телом вперед, азартно зашептал: — А что бы это значило: «Пиджак готов! Распух одноглазый…» Вот так позывная! Ведь во сне не приснится, товарищ полковник. Я уж и так и этак примерял — туман!..
— Ладно, об этом не здесь, — оборвал полковник. — Тебе во фронтовом ансамбле работать — всю программу бы вел, как раз по твоей разговорчивости…
— Гвоздей небось нахватали! — в свою очередь, огрызнулся Шустов, оглядывая покрышки.
Полковник Ватагин обходился без шофера главным образом потому, что в дороге часто велись беседы не для посторонних, и было надежнее, когда за баранкой находился младший лейтенант Шустов. К тому же полковник любил и сам водить машину и отдыхал за этим занятием. Ну уж зато и расплачивался он за каждую царапину на крыле: адъютант не прощал небрежности в обращении с машиной.
— Сегодня ночуем вместе, — сказал Ватагин. — Сверну на край села, ты за мной. А ночью, если Бабину удастся напасть на переговоры, разбуди — послушаю.
— Есть разбудить ночью, товарищ полковник! Разрешите следовать?
— Погоди… Посмотри, Шустов.
Они стояли вполоборота к мосту, по которому вступала на Балканы Советская Армия. Минуло уже шесть суток с тех пор, как наши войска прорвали фронт на Днестре.
— Гляди. Запоминай!
Ватагин и сам глядел и не мог отвести взгляд от моста, по которому колонны тягачей катили орудия на юго-запад, в чужие страны. В сияющей высоте ныли невидимые бомбардировщики.
— Регулировщицу видел на мосту? — почему-то вспомнил полковник.
— Видел. А что, заметно? — быстро переспросил Шустов.
Но Ватагин ничего не ответил, только загадочно усмехнулся и пошел к машине.
4
— Иван Кириллович… Иван Кириллович, велели разбудить, — шептал Шустов над ухом Ватагина в четвертом часу утра.
— Что, поймали?
— Сейчас позывные передают. Вставайте скорей, Иван Кириллович, — шептал младший лейтенант, подавая Ватагину ремень и фуражку.
Шустов любил уставную субординацию и только по ночам, когда приходилось будить начальника, называл его по-домашнему — Иваном Кирилловичем.
Неслышными шагами прошел Ватагин по длинной веранде во двор. Шумел мотор движка. Светало. Солдаты брали воду из каменного колодца. Слышны были их голоса. За деревьями легко было узнать радиостанцию: ее полуоткрытая дверь освещена изнутри.
— Позывные принял. Жду, что будет дальше, — сказал радист Бабин, не отрываясь от аппарата.
В фургоне машины спали люди. Было по-ночному душно, сонно. Ватагин надел наушники. Несколько минут они сидели молча.
Походная радиостанция внутри чем-то напоминала вузовское общежитие: на столе учебники радиотехники, английского языка, чертежи и хлеб. В панель обивки засунуты полотенца, нож, вилка, карандаши. Окна завешаны одеялами, плащ-палатками.
— Ничего не слышу, — шепнул Ватагин.
— Тишина — дефект нашего слуха, — риторически отозвался радист.
Сутулый, с тощими ногами в просторных кирзовых сапогах, в громадной, не по росту, гимнастерке, Миша Бабин считался на фронте лучшим радистом-слухачом. Ватагин-то уж знал его как облупленного. Этот белесый юноша с воспаленными глазами, нагонявший тоску вечными жалобами на какие-то помехи, болтающий о «площади ошибок», первый из всех фронтовых радистов поймал несколько дней назад странные переговоры противника. Позже перехват подтвердили еще две рации в танковых корпусах. Передачи вела неизвестная радиовещательная станция открытым текстом на немецком языке:
— Hallo! Hallo! Ralle, Ralle. Hier Rinne! (Пауза). Funf Hufeisen von einem Pferde… [1]
Через несколько минут другая станция отзывалась также явно кодированным текстом:
— Hallo! Hallo! Rinne, Rinne. Hier Ralle! (Пауза). Der Rock ist fertig! Einaugiger ist geschwolen… [2]
За этим следовала еще какая-нибудь фраза, причем каждый раз новая. Она-то, видимо, и содержала весь смысл переговоров.
По распоряжению начальника контрразведки генерал-майора Машистова, на флангах фронта было установлено круглосуточное наблюдение за эфиром. Вечерами Бабин силился разобраться в хаосе международных передач, в писке искровых передатчиков. Из Будапешта передавали «Фауста». Другая волна доносила бодрый рефрен французского вальса «Когда любовь умирает». Москва транслировала симфонию Шостаковича, где фашисты идут зловеще приплясывающим маршем. После многих часов приема Бабин вставал и, шатаясь, как пьяный, выходил подышать. Южное небо за ночь поворачивалось вокруг мачты радиостанции, и звезды, знакомые с детства, бледные ярославские звезды, были здесь крупнее и ярче. Бабин тотчас возвращался. Уже в полусне крутил рукоятку точной настройки.
