Смерть отца - [9]

– Что это за одежда? Что это за молодежное движение? – спрашивает первенец Нанте и Каролины.

– Еврейское молодежное Движение, – отвечает Иоанна.

– Только евреев? И это все?

– Только евреев. Но мы еще и сионисты, и социалисты, и скауты, и…

– Еще, еще и еще! Слишком много «еще»! – мямлит первенец и чуть не падает от смеха.

– Слушай, будешь смеяться, как дурак, я уйду отсюда.

– Ну и уходи, пожалуйста, – смягчает свой голос Бартоломеус.

Иоанна поворачивается спиной к этому наглецу, и отходит к раздаточному окошку. Около двери, за которой исчез Нанте Дудль, – свободное место: стол в темном углу, на котором посверкивает единственный пустой стакан. Иоанна чувствует себя несчастной – из-за неловкости своих движений, из-за своей жизни, из-за собственных повадок, из-за смеха этого глупца. Зачем ей надо было отрываться от своих товарищей и вот прийти эту мрачную пещеру? Из раздаточного окошка доносится старческий надтреснутый голос, поющий песенку:

В небеса взлетел жучок,

Повернись-ка на бочок.

На войну ушел отец твой,

Грустным будет твое детство.

Мать не вышла из долины.

В Померании руины.

В небеса взлетел жучок,

Повернись-ка на бочок.

Иоанна заглядывает в кухню. Морщинистая седая старуха напевает ребенку.

– Сядь, – слышен голос за спиной Иоанны.

Это Бартоломеус шел за ней следом. Иоанна не отвечает, лишь поднимает задиристо голову – доказать, что для нее этот мальчишка – пустое место.

– Сядь, – повторяет первенец Нанте и Каролины, – тебе же надо ждать моего отца.

– Ну так что?

– А то, что тебе надо сесть. Если он пошел за графом, то не так скоро вернется.

– Но дело срочное, и я должна уйти отсюда! – нетерпеливо вскрикивает Иоанна.

– Нечего кричать, – отвечает Бартоломеус, – ты должна сесть и спокойно ждать. У моего отца нет ничего более важного и срочного, чем беседа со своим графом.

Бартоломеус присаживается и смотрит на Иоанну, подпирая лицо ладонями. Выхода нет, и она садится напротив него. Молчание, подобно камню, застывает между ними.

– Все эти люди здесь, у вас, очень странные, – прерывает Иоанна молчание.

– Да, – подтверждает первенец, – странные. Мой отец коллекционирует странных людей, как я коллекционирую марки.

– Правда? – удивляется Иоанна толстяку, который оттеснил ее от стойки. – Что это за тип?

– Этот? Это – питон, – говорит первенец и, видя у собеседницы явно подозрительный взгляд, торопится объяснить:

– Это тот, который умеет чревовещать. В юности он чревовещал со сцены в развлекательных выступлениях, а теперь он толкает речи на праздниках, предвыборных партийных собраниях, которые его заказывают. Скажи, за какую партию вы голосуете там, в вашем Движении?

– Мы ни за кого, – отвечает Иоанна надменно, – мы вообще не голосуем, мы не вмешиваемся во внутреннюю политику Германии. Но мы так же…

– Опять «еще» и «так же», – прыснул первенец, явно получая удовольствие.

– Ты снова начинаешь?

– Нет-нет. Чего нам ссориться? Погляди, эти, там, – парень показывает на выстраивающихся в ряд мужчин, собирающихся покинуть ресторан.

– А этот, там, – Иоанна чуть приближается к собеседнику и шепчет, – карлик среди высоких мужчин, тот, которого называют граф Кокс, он действительно граф?

– Граф, граф, – первенец всеми силами пытается сдержать смех, но это ему не удается.

– Снова ты ржешь, как дурак?

– А ты, а ты… Ха-ха! Откуда ты такая, что ничего не видишь и ничего не понимаешь? Граф! У него одиннадцать сыновей, и все такие высокие ростом, а он расхаживает между ними, как полководец, и кличка у него – Кокс… Ты что, не знаешь, что это – Кокс?

– Конечно, знаю, это такой сорт угля.

– Угля, угля! Ребенок! Есть у этого слова и другой смысл.

– Какой?

– Лучше тебе не знать.

– Почему?

– Ты наивна, и не стоит тебя портить.

– Стоит!

Первенец Нанте и Каролины смеется, а Иоанну просто изводит любопытство.

– И граф тоже такой? – пытается она выпытать у него еще что-нибудь.

– Граф? – румяное лицо Бартоломеуса расплывается в улыбке, – нет, граф не такой, как они, он другой. У него учатся многому.

– Что я вижу! Поглядите, братья, мой сын и смуглая девочка секретничают в углу! Бартоломеус, я бы на твоем месте не выбрал именно эту, такую смуглую и тощую.

С явной приязнью дергает Нанте Дудль Иоанну за косички и подмигивает своему первенцу. В ресторане воцаряется тишина. Глаза всех обращены к дверям. Там, за спиной Нанте, стоит граф. Высокого роста, одет в черное. И шляпа его черная, но под ней белеет бледное его лицо. Он чихает несколько раз, громко, до слез в глазах, вытирает нос.

– Он болен, – шепчет Бартоломеус Иоанне, – каждую весну нападает на него такая вот болезнь, называют ее, кажется, весенней лихорадкой.

– Вот она, – гремит голос Нанте Дудля, – эта вот, смуглая уродина, принесла письмо.

– Ты кто? – протягивает граф руку покрасневшей девочке.

– Иоанна Леви.

– Из семьи Леви?

– Да.

– Очень приятно. Когда я жил на площади, у своей тети, ты еще не родилась. Тогда в вашем доме все были светлоглазые и светловолосые.

– Да, я единственная брюнетка в семье, – тихо оьвечает Иоанна.

– Смуглая и красивая, – доброта слышится в голосе графа, и Бартоломеус улыбается.

Приступ кашля снова нападает на графа, он прячет нос в платок, извиняясь перед Иоанной. С жалостью смотрит Иоанна на простуженного графа. Несмотря на воспаленные глаза и красный нос, он кажется Иоанне очень красивым.