Смерть не выбирают - [8]

– Прошу! – крикнул Шоор.

В комнату вошел молодой человек в хорошем джинсовом костюме, куртка, подбитая белым мехом, была распахнута, и Шоор сразу увидел, что парень сложен великолепно – широкие сильные плечи, узкая талия, под тонким свитером, обтягивающим торс, проступали бугры мышц.

– Меня просили прийти к вам. Моя фамилия Локоток.

– Очень приятно, – улыбнулся Шоор. – Садитесь, – парень Шоору понравился: крупное лицо, не придется особенно возиться с гримом и светом, чтобы "выбрать" каждую деталь – глаза, лоб, нос, рот, – все открыто, чуть вьющиеся светлые волосы. "Почти неккермановский тип, – подумал Шоор, ничего азиатского. Это подкупает читателей журнала, европейцы любят себе подобных. – Вам господин директор объяснил, какую будем делать работу?" – Да, – кивнул Локоток. – Когда начнем? – по-деловому спросил он.

– Через полчаса. Мы поедем отсюда все. Пива? – предложил Шоор.

– Нет, благодарю, не употребляю, – Локоток рассмеялся.

Шоору понравился и этот отказ (пьет, конечно, но набивает себе цену), и приоткрывшиеся ровные здоровые зубы (можно будет сделать несколько снимков улыбающегося, довольного жизнью человека), и то, что красавчиком парня не назовешь (рядом с лошадью должен стоять настоящий мужчина спортивного и несколько сурового облика, женщины любят таких, ибо напомаженные красавчики напоминают им либо педерастов-наркоманов, либо алкашей-импотентов…).

Минут через пятнадцать вошел фотограф Шоора, обвешанный небольшими кожаными ящичками с аппаратурой, что-то сказал по-немецки, Шоор указал на Локотка, познакомил. Фотограф профессионально охватил Локотка взглядом и одобрительно похлопал его по плечу.

В половине одиннадцатого они втроем уехали на конный завод.

5

Корреспонденция "до востребования", за которой не явились адресаты, пролежав положенный месяц в почтовом отделении, хранилась затем еще месяц на главпочтамте. Теперь, когда и тут срок вышел, комиссия из трех человек во главе с заместителем начальника почтамта засела за ее разбор. Серые мешки с невостребованными письмами были свалены в кучу в углу небольшой комнаты. Предстояла нудная и кропотливая работа: вскрывать, читать и решать, что сжигать, а что отложить, еще раз прочитать и окончательно определить: сжигать или отправить в милицию. Обычно туда передавались письма, в которых имелись документы, важные бумаги или какие-нибудь особые сообщения. Но такое случалось редко. В основном все шло в топку.

Люди, читавшие чужие письма, настолько привыкли к этой рутинной работе, что не очень уж вникали в глубины и в смысл чьих-то посланий. Горе, заботы, описания, тяготы и печали жизни, радости по каким-то ничтожным или достойным поводам оказывались настолько сужены почти одинаковым для всех бытом, что тематически письма эти можно было рассортировать на три-четыре категории; в каждую из них той или иной стороной входила не только жизнь тех, кто писал и кому писались эти письма, но и тех, кто сейчас их читал. И редко попадалось что-либо этакое, цеплявшее внимание или необычное, как увлекательная, полная утопий книга, которая порою отодвигает от нас хоть на несколько часов однообразную и нудную жизнь. По этому последнему признаку письмо Георга Тюнена своему приятелю было отложено замначальника почтамта для вторичного прочтения.

Изложенная Тюненом мюнхенская история и приложенная фотография семидесятилетней давности в общем-то не укладывалась в параграф инструкции – не было тут ни документов, важных бумаг, все это можно и сжечь, но имелась и какая-то необычность, событийность. И заместитель начальника почтамта, как глава комиссии, решил передать письмо в милицию. Он, правда, догадывался, что во всякой милиции на эти письма мало кто обращает внимание, отношение к ним плевое, там не успевают справляться с повседневными делами, давать ход десяткам заявлений и жалоб граждан, и даже не всегда регистрируют письма, которые поступают с почты с действительно ценными вложениями – документами или важными бумагами. Но ведомственное монотонное существование служащих иной раз взращивает в своей среде какую-нибудь особь наизнанку, не тип, а экземпляр. Таким экземпляром в Старорецком городском управлении внутренних дел числился старший оперуполномоченный капитан Максим Федорович Остапчук. Был он человек спокойный и неразговорчивый, на решения не скор. Начальство нередко выговаривало ему: "Тебе, Остапчук, не в угрозыске работать, а в какой-нибудь инвентаризационной конторе". На это он отмалчивался, но ничто не менялось в его поведении. Немногие понимали, что именно его основательность, копание в бумажках, немногословие, непоколебимость, если уж он изрекал свое решение или излагал какую-нибудь долго вызревавшую мысль, давали тот результат, с которым потом все шло гладко. Решение или мысль эту тут же греб к себе кто-нибудь шустрый, хваткий, с хорошим нюхом, все приходило в движение, затевалась суета, возбуждение перетекало от одного к другому, но, радуясь потом удаче, никто не вспоминал, что началась она с каких-то неторопливых, будто вымученных фраз Остапчука, а лавры успеха пожинал именно тот шустрый, первым учуявший и выгребший из спотыкавшихся слов Остапчука золотое зернышко успеха. Может быть, поэтому сорокалетний Максим Остапчук так медленно поднимался по должностной лестнице.