Смерть моего врага - [67]

— Вы мне не верите, — произносит он наконец и удрученно умолкает. Он разочарован тем, что его энтузиазм не находит отклика. И так как я ничего не отвечаю, он начинает все снова. — Значит, вы тоже пессимист, — говорит он печально. — Неужели вы тоже верите, что он неуязвим, даже бессмертен?

— В это я не верю, — отвечаю я коротко.

— Тогда, значит, вы не разделяете моего убеждения, что его конец близок?

— Вполне разделяю.

Он задумывается, окидывает меня пристальным взглядом. Но мой ответ приносит ему облегчение.

— Ну так радуйтесь, — говорит он, кладя руки мне на плечи. — Так радуйтесь же! Или вы суеверны?

Он испуганно замолкает, вспомнив о чем-то, некоторое время молчит, потом сдержанно продолжает:

— Многие вообще не в состоянии допустить и мысли, что дело идет к концу, что с ним будет покончено и покончено со всем этим, со всем, говорю я, они просто трусят, боятся освоиться с этой мыслью. Они боятся таким образом повлиять на события и отодвинуть конец и наказать самих себя. Потому что они слишком часто обманывались? Может быть, и вы из их числа?

Нет, я не из их числа.

— Вы слишком много пережили, — говорит он. — Я знаю, вы разучились радоваться, даже если бы захотели. Я забыл, что вы были одной из первых его жертв. На вас он, так сказать, тренировался, имея в виду следующих, то есть нас, но в первую очередь его жертвой были вы. А я так взволнован, что забыл об этом. Извините меня.

— Пожалуйста, — отвечаю я смущенно и больше не говорю ни слова.

Но он еще не закончил, он еще во власти своих мыслей. Он продолжает:

— Но именно вы меньше всего можете сделать против него. Вы подали миру предостерегающий пример, это много, это очень много, я отнюдь не недооцениваю этого. Но что могли сделать против него вы лично? Особенно в вашем положении?

— Это верно, — отвечаю я, взяв себя в руки. — Вы в самом деле правы. Я мало что сделал. К примеру, не бросал бомб.

— И я не бросал, — с улыбкой подхватывает он. — Да у вас, кажется, и не было такой возможности. Я только разношу людям новости, поднимаю им дух. Это моя миссия. Это немного. Каждый на своем месте делает то, что ему дано. Так что и вам будет дана ваша миссия.

Он говорит эту пошлую банальность, чтобы меня утешить. Может быть, он искренне в нее верит.

— Хотелось бы сделать больше, — горько возражаю я.

— Каждый так считает, — отвечает он, поощрительно кивая. — Конечно, каждый. Но теперь скоро все кончится, и я с радостью жду его смерти. Может, думать так и неблагородно, но это правда. И тогда будет на нашей улице праздник, — он поднимает указательный палец в знак того, что говорит всерьез. — И на вашей тоже, — добавляет он.

Потом он уходит. Я остаюсь.

Что тут записывать? Он падет, все отпразднуют его смерть, и каждый скажет, что предвидел ее с самого начала. Мне остается только рассказать, как это было много лет назад, когда я однажды увидел его в лицо.

Я стоял на улице среди множества незнакомых людей, прислонясь к стене какого-то дома, и ждал его. И когда он появился, я подошел к краю тротуара, чтобы лучше рассмотреть его, и смотрел, не отводя взгляда. Он медленно ехал по улице, стоя в автомобиле. Он ехал так медленно, что можно было идти шагом рядом с его автомобилем.

Я видел его два раза, дважды видел его вблизи. Какой шанс для человека действия! Вон там стоял он, а вот тут стоял я. Второй раз это было в опере. Перед увертюрой огни в зале погасли, и все смолкло, дирижер уже стоял перед оркестром, и все ждали, что сейчас он подаст знак начинать, и тут по залу пробежал шорох. Люди в первом ряду встали и обернулись к центральной ложе, за ними медленно поднялся партер и остальные ярусы. Я сидел в партере и тоже встал, не зная почему. Я оглянулся и молча застыл на своем месте, в то время как остальные разразились приветствиями. Оркестр заиграл гимн, его гимн. Для меня вечер был испорчен. Но я все-таки остался в зале.

В антракте я поднялся в фойе и увидел, как он стоит в дверях своей ложи, небрежно опираясь на колонну, окруженный своими спутниками и возбужденной толпой любопытных обожателей, которые всегда появлялись вокруг него, и обменивается репликами то с одним, то с другим, и при этом смеется. Кажется, он был тогда в хорошем настроении и, как все, пил кофе. Опера (это был «Тристан») наверняка подняла ему настроение, и он, такой благодушный, такой общительный, стоял и пил свой кофе. Ближе всех к нему полукруг спутников, на положенном расстоянии обожатели, а я стоял позади последнего ряда, и в моей голове проносилось множество мыслей, и я неотрывно глядел на него. Он был во фраке, волосы гладко причесаны, густые брови, здоровый цвет лица, и вообще все его раскованное поведение такое же, как тогда…

Но я хочу рассказать не об этом, а о том первом случае, когда он в своем автомобиле ехал по улице мимо меня. Я не забыл тот день. Иногда мне хочется забыть его, выжечь из своей памяти, представить жалким и незначительным. Но я не могу. Этой встрече я обязан всем.

Это было в сентябре, я шел из института, и по дороге забрел на бульвар. Было около полудня, я только что сдал экзамен из сессии, которой намеревался завершить учебу. Мысли мои витали Бог весть где, в сущности, этот экзамен был лишней нелепостью в ряду нелепиц, которыми вот уже несколько недель приходилось заниматься как чем-то серьезным. События опередили все, в том числе и мою учебу. То, что поначалу еще имело какой-то смысл, потеряло всякую ценность и осмысленность. Итак, я брел по бульвару, находясь в настроении, вполне соответствовавшем времени года. То, что еще не достигло зрелости, было сброшено на землю первыми осенними бурями и погибало в уличной грязи. Не было никого, кто нагнулся бы и подобрал падалицу. Иногда сквозь облака пробивалось солнце, и безумно хотелось вернуться в лето, из кафе доносилась музыка, и в душе прорывалась какая-то глупая радость. Может быть, все-таки есть какое-то обетование и не все еще потеряно.