Смерть Кирова - [3]

(Язык предательски обнажает наши сути: все написанное и наговоренное людьми подобно климату, который на века воцаряется, и погоде, склонной меняться изо дня в день, но если дождь и ветер на завтра можно еще предугадать, то как оценить тучку на горизонте столетий, кто предвидел ныряния холодного течения Оясио в глубь Мирового океана, что привело к разрушительным колебаниям климата; кто мог разглядеть в ничтожной секте последователей Христа носителей учения, которое оттеснит не только саддукеев и фарисеев, но бурным горным потоком снесет устои многих вер; кому и чему обязана возвышением кучка фантазеров, которая нанюхалась марксизма и вопреки заветам самого Маркса в 1898 году собралась в Минске? “Вихри враждебные веют над нами…” — поется до сих пор, чем признается независимость вихрей от тех, кто вроде бы надул щеки, изображая мощный порыв ветра. “Холодная война” — из того же ряда соответствий.)

Почти восемь лет отдано кровопролитному умиротворению Кавказа, годы эти многому научили бывшего воспитанника дома призрения и — в недавнем прошлом — велеречивого умельца красиво строить фразы. Научили умению примирять, ибо десятки народов и племен Юга России жили обособленно, по своим законам, а они в каждом ауле — свои, кавказцы разъяренно встречали тех, кто ломал их вековые устои. Их клан в Москве (Сталин, Микоян, Орджоникидзе и прочие) с кавказскими делами не справлялся, учинял глупости за глупостями, и тамошние большевики взывали к Москве: Кирова к нам пришлите, Кирова! Он разнимал дерущихся, уговаривал, жертвовал малым ради большей выгоды, предотвращал возможные угрозы, вносил успокоение, не совал палку в муравейник и не выманивал медведей из берлог.

За эти восемь лет он преуспел во многом, да и пофартило ему немало. По не зависящим от него обстоятельствам так и не пообщался с Лениным и не смог поэтому заразиться от него восхитительным примитивизмом, детским палачеством, не очаровался одуряющим обаянием его интеллекта, умеющего не видеть отдельного человека в категориальных единицах философского бесстыдства, о чем сам Владимир Ильич знал, втихую запрещая кое-кому глубоко вникать в марксизм; вождь Революции давно понял, что как только философия стала мир изменять, а не объяснять, она из средства познания превратилась в орудие убийства, в кастет по крайней мере, и все теоретические “драчки” сводились к войне за право обладать этим кастетом. (Уж Сталин-то знал, что такое философия и каков Ленин “по жизни”: в отредактированных им фильмах из Владимира Ильича так и прут повадки эдакого шалунишки; да режиссер фильма Ромм и Щукин, первый исполнитель роли, точно уловили эту черту Ильича, тем более нужную и к месту, поскольку иным он, лысый игрунчик, и не мог быть рядом с мрачноватым делягой кавказцем, — так был достигнут столь необходимый в искусстве контраст; белый и рыжий клоуны политического цирка.)

Философию Киров не знал и знать не хотел, хотя и держал в библиотеке труды властителей дум прошлого; теория у него всегда была служанкой практики.

В дискуссиях обычно поддерживал большинство, внес некую новацию в марксизм-ленинизм, выразившись как-то: “Каждому оппозиционеру сейчас надо бить в морду!” Да они того и стоили, из ненависти к Сталину проповедуя отвергнутый временем лозунг о мировой революции.

С Лениным разминулся — зато подружился со Сталиным.

Впервые они встретились 29 мая 1918 года в Москве на совещании. Сталин — наркомнац, член ЦК, на семь лет старше Кирова, соответственно и больше стаж революционной работы, а Киров — делегат от Терской области, знакомый только партийным низам Сибири и Северного Кавказа; на шатающейся иерархической лестнице того времени — несколькими ступеньками ниже Сталина, человек, проку от которого вроде бы мало — с точки зрения практичного наркомнаца. Ни к каким задушевным разговорам совещание не располагало, к тому же в этот день 29 мая постановлением СНК Сталин и Шляпников назначены общими руководителями продовольственного дела на Юге России и облечены чрезвычайными правами, Сталин готовится к отъезду, спешит, и тем не менее, он, всегда осторожно, выверенно дававший письменные рекомендации, вручает Кирову мандат, требуя относиться к тому “с полным доверием”. Так этот аванс необычен, что напрашмвается догадка о давнем знакомстве, будто они, Сталин и Киров, повстречались еще в октябре

17-го года на Съезде Советов. Причина же мгновенно возгоревшей симпатии в том, что встретились “свои”, как бы земляки или дальние родственники, и не часто среди мужчин возникает такое взаимное тяготение, преодолевая преграду лет и неодинаковых должностей.

С моментальной, мимоходной встречи этой и подружились, ценили друг друга и берегли дружбу. Оба, в сущности, самоучки, и каждый мог смело судить о тех теоретических пожитках, что прихватила в Россию вернувшаяся эмиграция.

В 1926 году его посылают громить оппозицию в Ленинграде и оставляют там, он становится хозяином Северо-Запада России.

Здесь, в Ленинграде, он находит себя, определяется; ему подвластны сотни заводов и фабрик, миллионы людей, неизведанный Север, полный богатств. Он — диктатор краевого масштаба, но Кавказ вылепил из него расчетливого владыку, умеющего дозированно казнить и миловать. Неспешно очищал Ленинград от нежелательных элементов, но удовлетворял кое-какие ходатайства; бывшие оппозиционеры, уже наказание понесшие, возвращались в родной город и трудились во славу его. Властитель столицы бывшей Империи понимал: он в этом городе и крае — единственный вершитель судеб миллионов, и миллионы должны знать, что там, где-то наверху восседает человек, перед всеобъемлющим добром которого бессильно любое зло.