Смерть и Золотой человек - [5]

— Флавия Веннер.

— Точно. Они принадлежали Флавии Веннер. Полагаю, картины застрахованы. Иначе и быть не может. Если нет, значит, ты дурак.

Стэнхоуп ничего не ответил.

— Раньше, — продолжал его гость, — картины хранились в надежном месте, в галерее наверху. В галерее, оснащенной современной сигнализацией против воров.

— Ну и что?

— Но что ты делаешь сейчас? Ты переносишь самые ценные картины вниз. Вешаешь их в столовой. Там вообще нет никакой сигнализации. Французские окна — высокие, до пола — выходят в сад. Молодой Дуайт, почему бы тебе не высунуть голову из окна да не свистнуть Билла Сайкса?[1] А может быть, ты сам почему-то хочешь, чтобы картины украли? Я спрашиваю тебя на правах старого друга. Сам я, повторяю, не знаток живописи.

Произнеся свою речь, мистер Нейсби принялся поедать чипсы с такой скоростью, что скоро опустошил все блюдце. Энергичный хруст как будто призван был подчеркнуть важность произнесенных им слов. Дуайт Стэнхоуп следил за другом с вежливым, но непроницаемым выражением лица.

— Да, — кивнул он, — ты не знаток живописи.

— Это во-первых. — Мистер Нейсби смахнул с губ соль. — А во-вторых…

— У-у-у! — вдруг рявкнул кто-то прямо у него над ухом, отчего мистер Нейсби вздрогнул.

Элинор Стэнхоуп, выйдя из мрака, положила руки на плечи мистеру Нейсби и звонко чмокнула его в лысину. Когда он повернулся, чтобы взглянуть на нее, вытянув шею, как черепаха, она еще раз сочно чмокнула его, на сей раз в лоб.

— Куда вы подевались? — спросила она. — Кристабель предлагает сыграть в «Монополию» или еще во что-нибудь. А где Бетти и тот симпатичный молодой исследователь?

— Мистер Вуд не исследователь, моя дорогая, — мягко поправил дочь Дуайт.

— Я чувствую людей, — заявила Элинор, — вижу вокруг них ауры… Или надо говорить «ауру»? С множественным числом у меня всегда не ладилось. Если он даже и не исследователь, ему пристало им быть.

— Лучше сядьте, — невежливо заметил мистер Нейсби, — а то упадете.

— Фу, как грубо! — обиделась Элинор. — Пожалуйста, налейте мне еще чего-нибудь.

Никто не двинулся с места. Элинор вздохнула:

— В таком случае придется налить себе выпить самой! — Она вдруг сделалась очень вежливой. — Папа, ты не против, если я еще выпью?

— Нет. Конечно нет.

На самом деле он был против.

Элинор, как заметил по крайней мере один соглядатай из двух, держалась неплохо. Она не кричала; говорила довольно громко, но не срываясь в истерику. Глаза ее горели; держалась она довольно бесцеремонно; она внушала симпатию — несмотря на то что одновременно ее хотелось отшлепать.

Обойдя стойку, она внимательно оглядела отца и его друга. Элинор Стэнхоуп была одной из тех девушек, что безупречны с головы до ног. Кожа у нее была смуглая, загорелая, волосы черные, глаза карие; зрачки казались особенно яркими на фоне ослепительно-белых белков. Когда отец и дочь стояли рядом, видно было, как они похожи. Ростом Элинор была ниже Бетти, хотя по возрасту двумя-тремя годами старше. Сейчас, словно по контрасту с Бетти, на Элинор было белое платье; шею обнимали жемчужные бусы.

— Что вам налить, джентльмены? — спросила она, обдав их винными парами.

— Мне ничего, спасибо, — ответил ее отец.

— Мне тоже, — поддержал его Нейсби.

Элинор наморщила лоб. Однако не стала упрекать их, как можно было бы ожидать. Она спокойно повернула краник два раза, налив себе двойную порцию виски, поставила бокал на стойку и широко улыбнулась.

— Папа никак не излечится от своего пристрастия к фруктам и зарядке. А милый старый мистер Нейсби… от пристрастия к картофельным чипсам.

— Успокойтесь, — попросил Нейсби.

— Как не стыдно! — продолжала Элинор. — Как же ваш желудок? Ах! Грязное блюдце!

Она открыла воду и, проворно схватив пустое блюдце, поставила его в раковину под стойкой. Отскочившая рикошетом струйка воды попала на ее белое платье. Тут Элинор, как будто что-то вспомнив, вдруг сосредоточилась; прикрутила воду, дождалась, пока блюдце наполнится до краев, и, расплескав половину, водрузила его на стойку.

— Знаете, что это значит? — осведомилась она.

Нейсби был раздражен, а Дуайт озадачен.

— Что значит?

— Вот. Если бы я умерла — или умирала…

— Элинор, — очень спокойно остановил дочь Дуайт.

Данный эпизод остался для наблюдателей непонятным — по крайней мере, до какого-то времени. Элинор вдруг расхохоталась, но тут же осеклась и взяла себя в руки — как будто насыпала порох в гильзу. Глаза ее сияли; щеки раскраснелись от выпитого.

— Извините! — проговорила она так искренне и покаянно, что оба ее собеседника вздохнули с облегчением. — Кажется, сегодня мне урежут порцию. Что ж, не повезло. Скоро наступит новый, 1939 год. Что-то он нам принесет?

Элинор залпом выпила виски.

— Ничего хорошего, — кисло отозвался Нейсби. — Предупреждаю: ничего хорошего.

— Ну, не знаю, — возразил Дуайт. — Если бы только можно было не допускать этих ужасных коммунистов…

— А теперь по второму вопросу, — заявила Элинор. Под воздействием спиртного в голове у нее зашумело. — Пункт первый. — Она посмотрела на свои руки. — Почему мой отец держит картины в таком месте, откуда их легче всего украсть? Вы только что обсуждали это. Я слышала.