Смерть и возвращение Юлии Рогаевой - [8]

— Пока что нет… — Секретарша заговорщически улыбается Кадровику. — Но возможно, скоро встретимся…

«Что она несет? Это уже переходит всякие границы», — думает про себя Кадровик, но по-прежнему хранит молчание, не видя смысла перебивать их разговор.

— Впрочем, вы, наверное, правы… — уступает Мастер. Чепуха все это. В самом деле, какая разница? Даже если вы с ней встречались, она могла всего лишь подтвердить, что никто ее не увольнял, но и она, собственно, не увольнялась. Просто они с ней… как бы это сказать… ну, расстались по-доброму, что ли… Да, конечно, теперь он понимает, что обязан был сообщить об этом «расставании» в отдел кадров, но разве это не чистая формальность? Ведь ни администрация, ни профсоюз не могут возражать против ухода временного работника. А вообще-то эта Рогаева, сказать по правде, была прекрасной работницей. У него к ней не было никаких претензий. Хотя, конечно, работа была ниже ее уровня, совсем не по ее образованию. Вы там, в отделе кадров, послали ее сюда уборщицей, даже не разобравшись, наверно, что перед вами дипломированный инженер. Он потому и посоветовал ей уйти из пекарни — хотел, чтобы она нашла себе более подходящее место. У него просто сердце щемило, когда он видел, как такая женщина ходит по ночам с метлой и с мусорным ведром в руках.

Этот простой, даже слишком простой ответ, явно призванный поскорее удовлетворить и спровадить восвояси маленькую делегацию из отдела кадров, нисколько не охлаждает, однако, бурный следовательский пыл Секретарши. Она грозно глядит в смуглое печальное лицо пожилого Мастера, ее волосы выбились из-под белого колпака и разметались во все стороны, пальто широко распахнуто, и толстощекий ребенок, что так и вертится у нее на груди, кажется каким-то живым пропеллером, только что выбравшимся из ее чрева.

— Так что же — из-за того, что у вас такое чувствительное сердце, вы взяли и вышвырнули замечательного работника? Могли бы хоть нас спросить, — может, мы бы сами нашли для нее более подходящую работу в каком-нибудь другом месте, например у нас же, через дорогу, в писчебумажном отделе…

И тут уже терпение Мастера, видимо, кончается — сурово прикрикнув на столпившихся вокруг рабочих, которые с любопытством прислушиваются к странному разговору, он поворачивается к молчащему Кадровику и заявляет, что у него больше нет времени, ему некогда, пора уже запускать третью печь, и вообще — он так и не понял, чего от него хотят. Ведь не может же быть, что весь этот шум поднялся из-за каких-то пустяковых налогов, которые пекарня зря уплатила за ушедшую работницу? Если все дело в этом, то ради Бога — пусть они вычтут эти налоги у него из зарплаты, и дело с концом.

Все это время Кадровик с удивлением прислушивается к себе: «Почему я продолжаю молчать? Почему я разрешаю этой разошедшейся ведьме так нападать на пожилого человека, а заодно позорить меня самого?» Но теплое блаженное дыхание пекарни по-прежнему затуманивает его чувства, и ему кажется, что требовательный голос Мастера доносится к нему сквозь ватное одеяло сна:

— Скажите правду, что случилось? Она действительно обратилась к вам?

— Обратилась, — негромко, со значением говорит Секретарша. — Но не так, как вы думаете.

И тут вдруг к Кадровику возвращается утраченное им в этом уюте сознание своей ответственности.

— Ее нет, — тихо говорит он. — Она погибла во время теракта на прошлой неделе.

Кажется, смертоносный пояс террориста, взорвавшийся на минувшей неделе на овощном рынке, сейчас взрывается снова, только на сей раз совершенно беззвучно. Мастер отшатывается, как будто его толкнула взрывная волна, лицо его багровеет, он стискивает голову руками.

— Не может быть…

— Еще как может, — все так же негромко говорит Секретарша, даже, кажется, с каким-то странным злорадством.

Но теперь Кадровик уже не дает ей продолжить. В нескольких простых и внятных словах он рассказывает Мастеру о намеченной к публикации статье и об озабоченности хозяина, который страшится, что это может повредить доброму имени и даже доходам пекарни.

— Вы нас немного запутали сейчас этим вашим «расставанием», — не без укора подытоживает он. — Но теперь мы хоть установили, что она уже не работала у нас ко времени теракта. А это значит, что мы и не обязаны были интересоваться ее судьбой.

Видно, что Мастер и впрямь тяжело переживает внезапное известие, но Кадровику кажется, что даже это не умерило следственный раж Секретарши, и он вдруг делает именно то, чего всегда избегал, — тепло, по-дружески кладет ей руку на плечо, не стесняясь посторонних. «Хватит, — увещевает он ее. — Кончай. Поздно уже. Смотри, и дождь этот треклятый никак не кончается. Теперь-то уже все ясно, правда? Так что большое тебе спасибо за помощь, но дальше я уже смогу действовать сам, а ты поезжай давай домой — дети, наверно, тебя заждались, и муж…»

И с каким-то незнакомым, неожиданным для себя волнением запечатлевает на золотистой макушке младенца легкий поцелуй — словно в награду за его терпеливое молчание. Ребенок жмурится от удовольствия и в очередной раз выплевывает изо рта постылую соску.

Секретарша словно бы вдруг приходит в себя. Все ее административное рвение разом испаряется, она неторопливо, задумчиво застегивает свое широкое меховое пальто, так что младенец снова исчезает в нем, и вдруг, озорно улыбнувшись, поворачивается к пожилому Мастеру и спрашивает его: а что, сотрудники администрации тоже могут получить бесплатно буханку хлеба? И от этого простодушного вопроса недавней неумолимой прокурорши смуглое лицо Мастера тоже расплывается в широкой улыбке, и он набивает ей в сумку три буханки разных сортов, добавляет к этому две пачки сухарей, несколько пакетов крутонов и панировочных крошек и велит одному из рабочих, которые все еще крутятся поблизости, отнести сумку к ее машине, а заодно дать пару буханок также ее начальнику.