Смерть автора - [61]

Проходя между облетевших ив, свесивших к чёрной воде паутину перепутанных веток, я повернул к мосту и увидел его. Я не удивился; я знал, что он тоже любит ходить сюда. Он стоял на мосту, положив руку на парапет. Не меняя скорости, я двинулся к нему.

— Здравствуй, Алистер, — сказал он, обернувшись. Он приоделся: поверх его обычного костюма на плечи была небрежно брошена короткая, едва до колен бекеша на выдровом меху — не столько для тепла, сколько ради того, чтобы не выделяться среди одетой по-зимнему публики. Шею окутывал длинный мохеровый шарф, на голове была круглая меховая шапочка. Смуглое лицо горело от мороза; он протянул мне руку в тонкой замшевой перчатке. Не знаю, показалось мне или нет, но рука его дрогнула.

Это встревожило меня; я поднял глаза и пристально вгляделся в него. Что-то новое для меня было в его взгляде — какое-то затаённое страдание, которого я не мог прочесть. Улыбался он так же, как всегда, но, бросив взгляд на его улыбку, я увидел, что его нижняя губа вся искусана.

— Что с тобой? — теряясь в догадках, спросил я. Не знаю, что я готов был услышать. — Что-то случилось?

— Что-то случилось, — безлично подтвердил он, стоя на снегу в своих слишком лёгких сапожках и прислонившись к парапету моста. За спиной у него плескалась чёрная вода. Я схватил его за рукав.

— Не томи! Скажи, что! Что должно было случиться, чтобы на тебе лица не было?

Он посмотрел на меня немигающим взглядом из-под припухших век.

— Я был на исповеди, — хмуро произнёс он. — Священник отказался отпустить мне грехи.

Я вообразил себе невесть что, готовясь к самому худшему; немудрено, что я был раздосадован, услышав это. Отступив назад, я сказал:

— Только и всего? Я думал, ты по крайней мере вырезал кому-нибудь сердце. Зачем тебе это?

— Не надо шутить насчёт сердца, Алистер, — вдруг побледнев и прижав ладонь к груди, сказал Мирослав. — Ты не знаешь, что это такое.

— Мирослав, не устраивай комедию, — разозлился я. — Кто тебе отпустит грехи? Меня вообще удивляет то, что ты сунулся в церковь.

— А ты разделяешь это суеверие? — он в упор посмотрел на меня. — Что будто бы такие, как я, принадлежат дьяволу и должны корчиться от одного вида креста?

— Не говори глупостей, — неуверенно сказал я, — ты знаешь, о чём я…

Я не знал, что ему возразить. Как англиканин, я всегда считал суеверием саму католическую исповедь — но ведь и случай Мирослава не был предусмотрен англиканским вероучением. Он усмехнулся со всей горечью снисходительности.

— Алистер, во мне не больше дьявола, чем в тебе. Я столько же страдаю, сколько любой другой; и я хожу в церковь чаще, чем ты. Теперь говорят, что и турок не лишён милости господней — не знаю, в моё время думали иначе, — так неужели я хуже турка?

Он замолчал. Я дотронулся до его плеча.

— Мирослав, пойдём, — сказал я. — Пойдём ко мне. Тебе нужно отдохнуть, ты проголодался…

Я вывел его из парка, и вдвоём на извозчике мы доехали до моего дома. Своим ключом я открыл парадную дверь и впустил его внутрь. Он не носит калош, и с его сапог тут же натекло на пол. Я взял его шапку и повесил на шляпную вешалку. Стянув перчатки, он невидящим взглядом уставился на меня.

— Мирослав, довольно, — попытался урезонить его я. — Всё обойдётся…

— Дурак! — отрывисто бросил он, повернулся и побежал наверх в мой кабинет. Я бросился за ним. Он стоял посреди кабинета, закрыв лицо руками. Услышав мои шаги у себя за спиной, он срывающимся голосом проговорил:

— Это был мой последний шанс, как ты не понимаешь? Последний шанс, и меня его лишили!

Он сорвал с себя бекешу, швырнул её на пол и повалился на диван вниз лицом. Плечи его вздрагивали. Приблизившись, я понял, что Мирослав рыдает — рыдает так, как не рыдали и наши прадеды сто лет назад, ибо он вышел из тех веков, когда не скрывали чувств, не ведая вовсе о чувствительности; когда для мужчин проливать слёзы было так же естественно, как сдирать кожу с живых пленных. Лица его я совсем не видел из-за рассыпавшейся волны волос, но мне было страшно подумать о том, что я могу его увидеть.

— Мирослав, — растерявшись, проговорил я, — хватит… Я не в силах этого видеть.

— Ты ничего не в силах видеть, даже того, что у тебя перед глазами, — глухо застонал Мирослав, не поднимая головы от дивана. — Тебе кажется дикой мысль, чтобы хоть кто-то мог полюбить меня — такого, какой я есть, — неприкаянного? Меня, замаранного в крови с головы до ног, которым сама смерть брезгует? Ты не знаешь, как мне это нужно, Алистер.

— Мирослав, — взмолился я, — о любви Бога не нам судить, а если ты имеешь в виду человеческую любовь…

— Естественно!

— А я, Мирослав? Как же я?

— Не смеши меня, Алистер, — ответил он. Он всё ещё лежал, уткнувшись лицом в диван, но всхлипывал тише и реже. — Ты любишь не меня, а факт своего владения мной — то, что ты, такой благопристойный и порядочный, обладаешь экзотическим чудовищем вроде меня. Вроде профессоров, которые разводят ядовитых пауков.

Грудь у меня сдавило от обиды; превозмогая удушье, я выговорил:

— Как тебе не совестно! После всего, на что я иду ради тебя…

— Пауков тоже, бывает, кормят своей кровью, но кровными братьями их это не делает. Я в твоих глазах — такая же мерзкая тварь, на фоне которой твоя собственная респектабельность сияет ещё ярче.