Смерть Анакреона - [45]

Но когда он позвонил в дверь, она взяла себя в руки и решила, что самым разумным и единственно правильным будет молчать и отвечать только на его вопросы.

Ожерелье слегка покалывало и обжигало кожу вокруг шеи.

Йенс был одет в редингот. Он много думал в эти часы, долгие-предолгие часы ожидания, одно настроение сменяло другое. Сомнение, отчаяние, надежда. И, наконец, он решил, что нужно одеться «по-свадебному». Лалла как-то сказала, что ему очень идет редингот. Но потом вдруг пришла мысль, а что если «свадебное одеяние» потерпит фиаско и должного вознаграждения он не получит?

Она вскрикнула от радости, когда увидела его: «Йенс, ты, как и я, в том же настрое? Взаимное притяжение?»

Она обняла его за тонкую талию, положила руки под его редингот, ласкала шелковую гладь его жилета. Бог ты мой! Мужчина, молодой! Ей нестерпимо захотелось провести рукой сверху вниз по этой молодой спине… И он тоже обнял ее: «Лалла, ты красива сегодня, как никогда!»

В те долгие томительные часы ожидания, целого дня ожидания, он нарисовал себе в мыслях будущее, свое и Лаллы. В глубине души он надеялся, что она согласится выйти за него замуж… Он тоже знал роман ее жизни, знал о той памятной ночи.

Именно эта ее искренность, рассказ о себе без утайки привлекли его тогда. Откровенность, заслуживающая уважения. Такая душевная ранимость была понятна, близка ему. Она раскрылась перед ним, как человек! И какой человек! Даже в самые горькие часы, когда ее отношение к нему не укладывалось в рамки дозволенного, он всегда вспоминал эту сказку, которую она сочинила и, не стесняясь, рассказала ему. В ней он видел разгадку ее поведения, причину ее капризов. И сам того не ведая, он верил ей еще и потому, что тем самым как бы возмещал то недостойное, что он позволял себе в отношениях с другими женщинами…

Нисколько не сомневаясь, что она согласится выйти за него замуж, он сказал, когда жар их объятий, наконец, ослабел: «Лалла, сегодня я принял эпохальное решение, теперь я буду писать докторскую диссертацию, именно теперь. Еще несколько лет, и я буду профессором в учреждении имени Его Королевского Величества Фредерика…[21] Ну, ты понимаешь, о чем я говорю?» Последнее он произнес с улыбкой.

Она же была далека от хода его мыслей: «Так, так, Йенс. Но помнишь, ты как-то написал мне письмо о твоем отношении к искусству, ты жаловался на отсутствие уверенности. Ты преодолел его? Я помню еще, что ты сравнивал себя с зеленым акантом».

Он был тронут ее памятью и не заметил нотку недоверия, прозвучавшую в ее голосе. Он наклонился и поцеловал ее.

Странное чувство овладело ею. Она была рада, рада, но в глубине души почему-то росла тревога, ей казалось, будто ее вели на допрос, на суд Божий. Неприятное ощущение, точно она все время двигалась перед рефлекторным зеркалом, искажающим все предметы… Собственное лицо отталкивало своей безобразностью, тело словно пронзало электрическим током, током и болью. Ей стало по-настоящему плохо.

Неприятно, конечно, неприятно что и говорить! Недостойное поведение, увы! Лживое письмо. Но однако… однако, разве она не имела права? Она ведь хотела, хотела быть доброй к Вильгельму Лино. Только эта внезапность перемены, только это чувство, точно тебя приковали к стулу и ты не можешь ни двинуться, ни шевельнуться… Вот чего она не могла перенести. Внешнее положение мало ее занимало, хотя и не совсем устраивало, поэтому она противилась, чтобы Лино разорвал с семьей. Но то, что появилось в ней под его влиянием, что вынуждало ее мыслить порядочно, вынуждало принять то или иное решение, проявлять характер, быть правдивой… Никаких лазеек, никакого буйства, никаких шагов в сторону — вот чего она не могла перенести. Она хотела парить, свободно парить над вселенной.

Все, что происходило сейчас у нее с Йенсом, конечно, чистое безумие, но она не думала, не желала думать именно теперь о последствиях. Одно она отныне твердо знала: аскетизм, который она приняла на себя, сошедшись с Вильгельмом Лино (но когда она сегодня встретила Йенса и увидела, какой он красивый, молодой, она взглянула иначе на свои отношения с пожилым мужчиной, на свои потуги быть цельной), этот аскетизм остался, но приобрел как бы вольность, чувственность и необъяснимую привлекательность.

Они вошли в гостиную. Оба были возбуждены, торжественно настроены. Он осмотрелся по сторонам: да, ничего не изменилось. Все на своих местах. Диван, никчемная картина Диесена и все остальное.

Когда он сказал о картине, она обронила: «Ты тоже невысокого мнения о картине?»

— А кто еще говорит о ее безобразии?

— Ну, я просто заметила, как некоторые из моих знакомых высказали свое неприятие.

— Лалла, я помню тот день, когда ты купила ее на аукционе. Я помню еще, что немного рассердился на тебя, немного оскорбился, что ты идешь и покупаешь картины на свое усмотрение, не посоветовавшись со мной, твоим другом, который неплохо разбирается в искусстве. Между прочим, с близким тебе человеком, notabene.

Он засмеялся, не прямо, но… Он продолжал: «Да, глупее не придумаешь ситуации, твой вкус возмутил меня тогда».

Она тотчас отпарировала: «Не понимаешь что ли, я купила эту безобразную картину, потому что она напомнила мне кое-что из моей жизни. Когда мы жили в Гудбраннсдалене, я часто поднималась по крутой дорожке до самой вершины горы, а там — этот камнепад. Тропинка змейкой вилась вниз, точно как здесь на картине. Она показала пальцем, указала на то место на картине, где проходила тропинка.