Смерть Анакреона - [25]

Печально, бесспорно, что утонченные типы, стиль и культура обречены на гибель, но начавшееся брожение извне, за оградой усадьбы «Леккен», нельзя остановить, тем более местными внутренними силами. Нельзя, не справиться. Ни за что на свете!

По своему темпераменту, по складу характера она была консервативна. Все ее холодное существо подходило к консервативной атмосфере, но подспудно сидело в ней — как во всех нас — некое восхищение противником, и это была слабость, большая внутренняя слабость, которая однажды не заставит себя проявиться. Конец с кланом Лино, значит, конец и с ней, чтобы уже быть точной.

Но восхищение противником покоилось главным образом, безусловно, на том основании, что не знаешь его хорошо, этот факт следует учесть.

Вот Герман. Он настолько без чести и совести, что, без сомнения, справится с тем, что грядет, приспособится. Вместе с другими, ему подобными, пойдет на компромисс и выживет на некоторое время. Может, даже на довольно длительное. Но борьба будет жестокой, сам фундамент, связывающий духовную и материальную культуру, которой владели «старые семьи», а именно незыблемость, спокойствие, исчезнет. И тогда вообще, к чему все?

Она стояла посередине красной комнаты, отсюда частично был виден кабинет дяди. Ух, какое у него лицо сегодня, усталое и скованное. Как он постарел! Дядя Вильгельм, заменивший ей отца, да, даже можно сказать, и мать, как она в общем-то любила его! Было, конечно, немало дней, к примеру в юности, когда она не пережила еще своего Седана и не знала еще цену верности и любви по заслугам, потому что была молода, и как раз потому судила обо всем на свой лад и отторгла его за ненадобностью. Ей казалось, что он ходил и как бы наблюдал за ней, и она настроилась к нему критически. Теперь, когда она переживает кризис, она поняла и оценила его любовь. Не бывал ли он у нее постоянно, когда она болела? Не он ли приезжал в Швейцарию и навещал ее, когда она лежала и ожидала тетю Каролине, так и не приехавшую к ней. Она даже не поблагодарила его.

Чувство признательности, большой благодарности к нему охватило ее. Она хотела войти к нему, обнять его, поблагодарить за все доброе, что он сделал для нее. Ведь у нее сегодня день рождения, неплохой повод.

Она вошла. Вильгельм Лино сидел и листал книгу с иллюстрациями, чтобы как-то убить время, но в действительности он думал лишь о Лалле Кобру. И когда Дагни приблизилась к нему, он почувствовал, несмотря на то что они были близкими людьми, она была почти его ребенком, несмотря на это, он почувствовал, что она была женщиной, молодой женщиной. Она подошла к нему и хотела обнять. Он успел взять ее руки и как бы задержал их. Он не мог… Лалла Кобру… он не мог вынести сейчас прикосновения другой женщины.

В комнате было полутемно, на столе горела лампа под абажуром. Он не видел выражения ее лица… Она пошла к дверям и сказала спокойно, чеканя каждое слово:

— Спокойной ночи всем. Я устала. Спокойной ночи!

Плач человека уставшего, измученного, отчаявшегося похож на плач ребенка. Чувство безнадежности, покинутости и смирения. Дагни Лино плакала именно так, сидя на диване.

В комнате горел камин, его разожгли специально ради нее, чтобы она не ощущала сырости и чтобы постельное белье было теплым. Она не питала особой страсти ни к камину, ни к огню. Что ей за дело! Не все ли равно? Камин, огонь… Пусть другие философствуют по поводу огня и сочиняют ему дифирамбы… Она зажгла настольную лампу, она не могла более, или вернее, теперь здесь в эту непогоду следовало остановиться… Нет смысла продолжать… Она сидела так, сраженная, обуреваемая противоречивыми чувствами, с неподвижным, устремленным в пространство взглядом.

Порядок невозможен где бы то ни было. Мысли путались, появлялись, исчезали, причиняли боль. Она непроизвольно улыбнулась. Вспомнила, как один из многих лечивших ее в годы болезни врачей похвалил ее за выносливость и мужество. А теперь, значит, она оплошала? Оплошала не в смысле, что человек не может принять похвалу и при этом не радоваться. Раньше это было оправдано, мы, больные, чувствовали себя убого, сомневались в себе и в других, теряли веру во все человеческое, потому радовались любому проявлению к нам внимания или заботы, ободрения. Но то, что она сейчас вдруг восприняла похвалу доктора как нечто из ряда вон выходящее, подобно школьнице, получившей хорошую отметку, господи, как низко она пала. Она попыталась еще раз устроить проверку своей жизни, чтобы найти настоящую причину своего несчастья: Йенс Бинг. О, сколько раз она занималась анализом собственной жизни! Тогда она разорвала их отношения и уехала, так как интуитивно поняла, что это был правильный путь. Но в действительности это был эгоизм, отсутствие настоящей любви в ее действиях. Она не понимала, не хотела понимать. Она же видела, что он дал ей. Но, как многие молодые, она считала, что у нее еще вся жизнь впереди. Хорошо, Йенс Бинг отдался любви без остатка, отдался впервые, и сам ведь не мог оценить того, что давал: душа ведет иной счет, нежели разум, но именно тот всегда торжествует. Она отослала беднягу, чувствительного юношу прямо в самые труднейшие годы молодости с ноющей, незаживающей раной в чувствах. Но так уж оно было: все, что она раньше предпринимала, вся ее жизнь обратилась теперь против нее, будто она должна нести бремя безграничной вины, всегда, постоянно. Ее преследовало это чувство виновности. Что ей оставалось делать тогда? Если бы у нее в ту пору было чувство, какое должно быть, она бы, конечно, нашла выход из положения. Но она была тогда юной, неопытной, мыслила слишком скоро. Заглядывая в их будущее, думала, что, конечно, настанет день и она будет принадлежать ему. И все трудности, которые прячет в себе любовь двух людей, она ясно представила себе и… бежала от них.