Смерть Анакреона - [18]

Так оно и случилось, хотя она сама однажды сказала, что человек никогда не может быть несчастливым, пока существует природа. Она явно переоценила свое преклонение перед природой.

Когда она с дядей Вильгельмом приехала в Берлин и узнала, что у нее не в порядке с легкими и что она должна ехать в Швейцарию, она отнеслась к этому удивительно спокойно. Особой радости она в жизни не видела, была равнодушна и пассивна. Она привыкла считать, что она, вероятно, страдает меланхолией, поэтому, когда она лежала в санатории, она сказала себе, что если судьба ранит человека таким образом, значит, в этом есть некая неотвратимость, разумность в том, что болезнь коснулась именно ее. Неприятно, да, но… Она несла этот крест не ропща, пока хватало сил.

Эти мысли, это ощущение собственной незначительности помогли ей выстоять в борьбе с болезнью, да, тогда, когда еще были силы нести бремя грядущих дней…

Удивительно это чувствование природы, оно, словно мерило человеческой силы, и позже, как бы она ни страдала в холодных снежных просторах Швейцарии или под зимним небом в Норвегии, оно помогало ей. Ужасно неприятно, конечно, стоять одиноко со своими невыразимыми муками и взирать на этот ландшафт мироздания — вечный, неизменный, огромный, безразличный или приветливый весной, но не замечающий, как бы игнорирующий тебя.

Она хорошо помнит один вечер в марте, когда она была дома. Предчувствие весны над лесами и звездная ночь. Тогда она изучала философию, историю философии. Она помнит также хорошо, что она думала: «Да, возможно, так оно и есть, что мировая Воля у Шопенгауэра простирается над всей вселенной и собирает под собой миллионы отдельных миров. Кроме того, интересно еще, что она, эта Воля, как бы олицетворяет дробь, да, самую обыкновенную, дробь, где ей принадлежит роль числителя, а знаменатель образует ее дробление, мириады отдельных миров. Значит, если существо самого высшего, высшего порядка захочет сверху увидеть крошечную, крошечную индивидуальность, называемую Дагни Лино, оно не в силах обнаружить ее. Да, прав этот философ испанско-арабского происхождения по имени Аверроэс, живший в двенадцатом веке и бывший также судьей и придворным врачом, что наивысшее существо в эманации связано своей собственной системой. Ибо между Богом и нами пролегло пространство и звезды, и каждая звезда была особью, но между Богом и индивидуумом находилось нечто более добродетельное, которое тогдашние образованные обозначили как «гуманитас», нечто вроде суммы всего человеческого, итак, нечто рациональное. Сверху, по всей вероятности, можно было видеть «гуманитас», но судьба, индивидуальность по имени Дагни Лино была иррациональной, была просто-напросто дефектом».

Снаружи — манящее предчувствие весны в ночи, заячьи норки… И она, рыдающая мука и тоска. Она примирилась с мыслью, что должна умереть. Но немилосердие жизни, сулившей ей одни горести и страдания, угнетало, давило. Природа казалась ей теперь недругом. Она не помогала ей, не сочувствовала. Только равнодушно безмолвствовала.

Ее болезнь считали неизлечимой, и она готовилась денно и нощно к последнему дню своей жизни.

И теперь все зло, которое утро несло в своем лоне, хлынуло к ней. Нервы после ночи совсем сдали, она ощущала их в руках, во всем теле, как они трепетали. Безнадежность, абсолютная безнадежность завладела всем ее существом. Интересно, знают ли другие, что плачется особенно горше, когда остаешься один в комнате? Не потому, что становится легче и спокойнее, а потому, что просто нет мочи уже держаться и слезы льются сами собой. Ах, это ужасное бессилие!

Конечно, понятно, неприятности не обходят стороной и здорового человека, терпеть приходится многое, но разница все же есть — в самом наитруднейшем случае ты можешь двигаться. Двигаться, шевелиться, ворочаться! Открываешь дверь, спускаешься по лестнице, одеваешься, выходишь на улицу. Ничего, кажется, существенного, будто бы пустяки, однако, это означает нечто, и немалое, особенно это ощущаешь, когда все превращается в зло, непреодолимое зло, в абсолютную бессмысленность, что бы ты ни делал.

Она легко перенесла время «вдали от родных мест». Она садилась в кресло и могла часами сидеть не шелохнувшись. Время как бы останавливалось, испарялось. Иногда она проявляла интерес к чему-либо, открывала книгу, а потом вдруг забывалась, не знала, почему она это сделала, когда и зачем. Время шло, и она все более и более погружалась в свой особый мир, мир горечи и страдания, и с удивлением припомнила, что так было и в юности, что она всегда чувствовала это raison d’être, разумное основание факта, что она обречена, обречена на смерть, не оставив после себя потомства. Очень рано она уяснила для себя одну простую истину, что жизнь — это мучение, что не имеет смысла продолжать ее.

Теперь она, наконец, в городе, по которому ужасно тосковала все эти страшные годы в «царстве теней». Ей нравилось название «царство теней», вроде бы ничего особенного, но для нее оно приобретало духовный, священнодейственный смысл. Ее тоска по городу всегда выливалась в форму физической боли. Ах, какая радость снова оказаться здесь! И всего три-четыре месяца прошло, как она возвратилась — да, она приехала в июне!