Смерть Анакреона - [13]

— Ах, ты льстишь мне, дорогой! Но все равно, спасибо, спасибо тебе, — она осторожно высвободила руку и погладила его по голове. — Такого мне еще ни один мужчина не говорил!

Снова ложь. Она знала, что Йенс Бинг обожал ее детей. Но не она ли раньше уже сказала насчет манипулирования порядочностью?

Он сидел. Он думал, он всегда считал, что он пария, недостойный среди людей, и теперь он сказал: «Не смею верить, будто моя жизнь отныне не будет жалкой и одинокой, и пустой».

— Не будет, дорогой, — она взяла его руку…

Она снова углубилась в свои мысли. Что же все-таки в действительности произошло после того памятного вечера? Она придумала новую версию, в ней она выглядела в несколько ином, невыгодном свете. Она питала отвращение к Рагнвальду Кобру. Она желала, ах, что говорить… да, она от всего сердца желала, чтобы он изменял ей — он так и сделал. Она использовала это против него самого. Использовала в супружеской борьбе. Сама она обманывала его с таким искусством, что он ни о чем не догадывался. Она вела игру умело, на высоком уровне. Она играла роль оскорбленной! И все равно, несмотря ни на что, она хотела быть честной. Она презирала непоследовательность, презирала всей душой. Гадко, омерзительно, отвратительно вести себя подобным образом! Но ненависть к нему не уходила. Наоборот, разгоралась еще сильнее, когда заговаривала совесть, появлялись укоры, причем постоянно, хотя она ни в чем не раскаивалась открыто.

Особенно было нестерпимо стыдно при воспоминании о той или иной необдуманной случайной связи, когда сидишь и задним числом перебираешь случившееся. При этом она всегда думала: «Ты, ты, Рагнвальд Кобру, обучил меня». Это была правда. Но легче не становилось. Обман есть обман, измена есть измена.

Это повторялось часто в то время, когда они жили в Гудбраннсдалене, естественные вспышки злобы. И каждый раз она слепо верила: уж теперь-то она освободилась. Может, чтобы как-то извинить саму себя? Рагнвальд Кобру однажды спросил ее: «Кого из твоих друзей в городе больше всего тебе не хватает?»

Она хорошо помнит свой ответ: «Никого!» Она сказала правду.

Он разгневался: «Не говори, я все вижу!»

Это был период, когда он снова добивался ее. Год спустя он умер. Воспаление легких. Он лежал камнем в постели, с белым, как мел, лицом, белый-пребелый, мертвенный восковой лоб. Курчавые волосы, которыми она некогда любила играть, были также отмечены печатью смерти, лишь отдельные пряди все еще лежали кудрями.

Она едва ли печалилась. Но однажды, стоя возле его постели, когда он лежал на смертном одре, она неожиданно увидела тот вечер в несколько ином свете. Не подумала ли она разве: «Если он не желал считаться со мной, пусть получает по заслугам». Смерть натолкнула ее на эти мысли? Но разве тогда меж ними было только плохое? Кто знает, как сложились бы их отношения, если бы он не принуждал, оставил бы ее на время в покое. Но все вместе взятое, что произошло, сделало ее такой, какой она теперь была. И ни малейшего извинения, ни малейшего оправдания? Возможно, они были. Но любое действие неизбежно влечет за собой последствия, и она страшилась их: слово declassée не выходило из головы…

И еще одно воспоминание, не особенно приятное. В ту ночь, когда Рагнвальд Кобру умирал, он пришел на несколько минут в себя. Он открыл глаза и обратился к ней. Она думала, что никогда уже больше не услышит его голос, сидела подле него и размышляла, как сложится ее жизнь, когда она останется одна. Этот смертный час расставания был таким же, как и другие часы расставания в жизни двух людей, некогда любивших друг друга, но не сумевших стать по-настоящему близкими. Они должны разлучиться, одному предстоит дальний путь в никуда, другой остается. Тот, который отправляется в дорогу, думает о ней, тот, который остается, снова пытается организовать жизнь дальше; оба чувствуют, что они обворовывают друг друга. Пребывая в полном сознании, он спросил ее: «Ты тоже любила меня, Лалла?» Она превозмогла себя, собралась с силами и сказала, что она тоже любила его. Болезнь длилась недолго, у него еще были силы, он притянул ее к себе. В его взгляде была безмерная благодарность.

Это воспоминание пришло теперь, и когда оно приходило, оно вызывало в ней всегда бурю смятения. Сколько же вечеров она провела вне дома, принимая приглашения первых попавшихся мужчин, с которыми она в общем-то никогда бы, ни за что не хотела бы показаться вместе?

Она взяла бокал с вином, стоящий перед ней на столе. Начала возбужденно говорить о гостях минувшего праздника у Дебрица, немного злопыхательства, немного сплетен, для Вильгельма Лино — словно снег на голову. Она говорила, а сама думала: «Ты опускаешься, милочка, просто так ты не получишь этого пожилого человека, который сейчас сидит перед тобой спокойно и уверенно, не ведая горя, он цельная натура…» Смятение в душе, туман в голове. Ночь. Страх, появился страх, что он уйдет, и она останется одна. Страх обернулся паникой…

Они снова стояли в прихожей, он хотел уже надеть пальто: «Не уходи, Вильгельм Лино!»

Она видела, как его лицо просветлело, расцвело улыбкой. Она стояла перед ним беспомощная, беззащитная.