Смелая - [3]

Там на покатых холмах близ Флоренции царила неописуемая красота, темно-зеленые кипарисы и серебряно-зеленые оливы, виноградники и фруктовые сады, огромные терракотовые кувшины, в которых цвела герань. Пожалуй, если приходится быть в секте, то такое место не хуже иных прочих.

Нет, лучше, особенно в раннем детстве. Я видела красоту и знала, что она была необычайной в своей буйности. Я льнула к природе, чтобы сбежать от того, где родилась. В конце концов, меня всегда тянуло к формам, цветам, светлым узорам, и итальянская провинция преследовала меня всю жизнь, но в хорошем смысле.

С раннего детства я помню, что много слышала о жутком старике «Моисее» Давиде Берге, нашем бесстрашном главе Божьих детей. Он присылал свои указания в форме карикатурных брошюр «Письма Мо». Что бы Моисей Давид ни писал, все выполнялось. Каждый раз письмо приравнивалось к слову правителя вселенной. (Примерно как руководитель студии в Голливуде.) И я думаю, как самопровозглашенный пророк Моисей Давид оказался Королем подонков. Но не все об этом знали. Некоторые никогда не узнают.

Я помню много волосатых ног, мужских и женских, как в мультфильмах, где ты видишь только ноги взрослых, потому что ты ребенок. Я помню много песен, молитв, аплодисментов и щелчков. Да, щелчков. Мне рассказывали, что приходилось сидеть на полу весь день и учиться щелкать пальцами, или Бог не научит меня водить машину, когда мне будет шестнадцать. Я не понимала ничего ни про шестнадцать, ни про вождение, но даже тогда я могла определить щелканье пальцами как ключ к чему-то абсурдному.

Одним вечером женщина в белой рубахе, похожая на привидение, зашла в комнату, где сидела я. Она походила на тень со свечой в руках – не было электричества. На улице разыгралась непогода, и я помню, как деревянные ставни стучали по старому стеклянному окну. Я волновалась, что они разобьют окно, но теперь мое внимание отвлекала женщина в белом, сидящая у моих ног. Ветер выл в трещинах камня, и ее было плохо слышно. Ветер утих, она посмотрела мне в лицо и сказала: «Ты впустила Господа в свое сердце?»

Я села, посмотрела на нее, тщательно подумала и покачала головой в знак отрицания.

Женщина щипает меня за ногу и выкручивает кожу. Я не собираюсь плакать, потому что я знаю, что она этого добивается. За такой отказ следовало наказание. Телесные наказания, пощечины, шлепки, потому что «Учи, пока поперек лавки укладывается, а во всю вытянется – не научишь». Она выкручивает сильнее. Я закусываю губу и не плачу. Я пристально смотрю в ответ, полна тихого отрицания.

Женщина говорит снова, на этот раз на немецком: «Hast du Gott in dein Herz gelassen?[1]»

Я думала и отвечла: «Нет. Не сегодня. Попробую завтра».

Она дает мне пощечину. Сильно.

Даже в том нежном возрасте я осознавала, что если я приглашу его в свое сердце, он будет их богом. Он перестанет быть моим богом, которого я бережно охраняла. И их бог был жесток. Их проповеди не несли смысла, действия противоречили словам. Я не хотела жить в такой реальности.

Позже моя младшая сестра Дейзи убеждала меня просто отвечать «да», что было бы легче, но я продолжала получать наказания. Я была, как предсказало имя, колючкой, а сестра – маленькой светловолосой милашкой. Я смотрела на нее и не понимала, как она попала на свой путь и как она не могла понять, куда идет. Странное чувство – расти за этими стенами и слушать, что тебе не место во внешнем мире и знать, что в стенах тебе тоже нет места.

Когда та женщина или иная, или мужчина – все незнакомцы, возвращались вечер за вечером, я повторяла заготовленный ответ: «Нет, нет, я не впустила Господа в сердце».

«Пощечина».

Одним вечером я услышала шепот женщины на немецком и звук ее шагов. Я знала, что мне снова будет больно.

«Нет».

«Пощечина».

Когда она ушла, я увидела, что она оставила на матрасе Библию – все дети спали на тонких оранжевых или пластиковых голубых матрасах. Я спрятала ее Библию за шкафчиком. Каждый день я вырывала из нее по странице, клала кусочек в рот, пережевывала, добавляла еще кусочек и выплевывала слюнявыми каплями. Затем я лепила из комочков Библии крошечных животных. Я прятала их за шкафчиком и время от времени навещала, когда была минутка. Вот мои игрушки, наполовину слюна, наполовину Иисус.

Я представляла себе, что, пережевывая их Бога, я, возможно, могла ответить «Да, я впустила его». Может быть, они перестали бы меня наказывать.

Удары и толчки передавали сообщение, что нельзя быть небезупречной. В возрасте примерно четырех лет у меня вскочила бородавка на большом пальце. Я ковыляла по длинному коридору, когда одна из дверей открылась. Я помню луч света и летящие пылинки. Мужчина с косматыми светлыми волосами поднял меня, посмотрел мне на руку и сказал: «Безупречность во всем». Он взял бритву, одним движением резанул мне по руке и, подмигнув, поставил на пол. «Безупречность во всем», – повторил он и закрыл дверь, оставив меня в коридоре. Я не плакала, я лишилась дара речи. Кровь текла по руке, и я закапала весь проход. Кровь текла по пальцам, красный цвет оказался странно приятен. Как и рука, я онемела. Я знала, что нельзя реагировать, потому что, во-первых, они ждали от меня чего-то подобного, и, во-вторых, может быть, в идее совершенства была какая-то суть. Я пошла дальше.