Смех под штыком - [2]

Ранним утром красные отряды оцепили притон анархистов. Председатель совнаркома Донской республики Подтелков руководил их разгромом. Но гарнизон встревожился: «Кого бьют? Не контрреволюция ли душит руками красных бойцов революцию?» — И в суматохе анархисты захватывают заложником члена Донского правительства.

Гнетет тревога. Вокруг — враг, внутри — враг.

Первое мая. Демонстрация. На Таганрогском проспекте из редакции пачками раздают газеты. И эта вылетающая кучей серого тряпья бумага наводит тоску, будто кто-то панически готовится к бегству.

На заре — восстание белых. Гулкий грохот стрельбы ружей, пулеметов. Белые угнали два броневика, захватили вооруженный тралер Колхиду, разогнали Старый базар, хозяйничают на Садовой. Но пришел день — и зачахло, замерло восстание.

Учреждения, войска гарнизона обились в вагонах на станции. С ними и жены, и дети. Как оставлять их разъяренному врагу? Набилось туда и шпаны; у каждого — по паре баб. Шпана тащит в вагоны вязанки обуви, бубликов, колеса швейцарского сыра, охапки одежды.

По улицам Ростова ходили броневики, расстреливавшие грабителей, конные отряды, пытавшиеся рассеять их, — ничего не помогало. Проходили броневики, проходили конные отряды — и снова вырастали толпы громил.

На станции с часу на час ожидали нападения немцев.

Показалось на горизонте полтора десятка всадников, засверкали шашки, крикнул с паровоза казак, почему-то стоявший на нем и смотревший вдаль:

— Гайдамаки! — и заметалась деморализованная двадцатитысячная масса, бежала за мост, оставив половину поездов. А мост обстреливали с косогоров цепи городских белогвардейцев. Стрелки на железнодорожных путях были заранее испорчены.

В Шахтах, в Сулине остались отрезанными сильные отряды шахтеров. С боями вырывались эти тысячи бойцов из пылающего кольца: пощады от врага не ждали.

«Анархия — мать порядка» тоже не дремала: с боем выбивала пробки поездов на станциях, пробивалась по советским владениям вперед… к Царицыну: там, верно, еще буржуи командуют. Прорвались на открытую дорогу: «Дуй на всех парах!»

Вдруг — остановка. Торжественная встреча. С пулеметами.

— Выходи, шпана, сдавай награбленное золото!

Рев возмущения поднялся в поезде. Смрад винного угара витал вокруг, как мухи над падалью.

— Контрреволюция! Измена!

— Вася-рваная ноздря! Афоня-кровосос! Не поддавайсь на провокацию, стой на стрёме!

Ринулись к окнам — вокруг цепь, дула винтовок зловеще чернеют… Кто-то полоснул себя ножом; кто-то в исступлении пытался проломить головой стену; Вася-рваная ноздря — к двери! Потряс кулачищами — быка ими свалит, — да как заревет:

— На кого идете! Мы страдали, на каторгу ходили, а вы, сопляки, нас арестовывать! Так бейте же, колите!

Разорвал на груди рубаху, подставляет грудь — не поддаются красноармейцы на удочку. Он — обратно в вагоны:

— Умрем, но не отдадим! Бросай бомбы!

Лихорадочно прятали золото. У каждого — по паре баб, все ростовские притоны очистили.

— Прячь в самые потайные места!

Обезоружили их, перестреляли. Другие составы прорвались к Царицыну, завязали бой, начали громить город снарядами. И с теми также расправились.

Ликование белых.

Белые вступили в Новочеркасск. Снова властвует он, собирает вокруг себя силы. Как хищник со скалы, он зорко следит за расстелившимся до горизонта низовьем Дона.

Город донской знати ликует. Колокола перезваниваются, в дикой пляске заливают его сверкающими брызгами тающих звуков. По улицам — разнаряженные толпы горожан, приветствуют казаков.

— Христос воскрес!

Из-за мелкой девственно-свежей листвы садов вырываются с медным грохотом звуки оркестров, разноголосо мешаются с ними выкрики, смех, песни, бурливый говор. Угощают казаков донскими яствами, куличами, виноградными винами. Пестрят красно-синие фуражки, широкие синие шаровары с красными лампасами; старики-бородачи — в тридцатилетних куцых мундирах, украшенных крестами, медалями, бантами.

Пируют донцы; толпятся, сидят вокруг сдвинутых в ряды столов, заваленных снедью, обнимаются:

— Христос воскрес!

— Заиграла алая кровь казацкая! Берегись, хохлы!

— Выгнать хамов с Тихого Дона, чтобы и духу их тут не было!

— Не отсырел ешшо в пороховнице порох!

Рвут оркестры «казачка», скачут в присядку усачи. Вихрем налетают порывистые звуки боевой песни «Славьтесь казаки», гикают обезумевшие от хмеля и медных звуков рубаки.

В особняках, тут же, веселятся офицеры.

— За всевеликое войско Донское!

— За атамана Краснова!

Плавно, как волны, нарастают звуки казачьего гимна:

«Всколыхнулся, взволновался

Православный Тихий Дон,

И послушно отозвался

На призыв монарха он»…

— Христос воскрес!

— Кровь за кровь!

Ожесточение белых. Расслоение казаков.

Чугунными колоннами пришли в Ростов германские отряды в касках — «дорогие гости».

Э-эх! За широкой спиной немецкого солдата никакие большевики не страшны — так гуляй же плеть, р-руби шашка!

Беспорядочно отступали с Дона красные. Тысячные отряды их пробивались к своим. Мелкие — разбегались или сдавались. Но в то время в плен не брали.

Несколько сот шахтеров с женами, детишками погнали по станицам — напоказ ли, как бывало пленных немцев, или подальше от красных, чтобы те не вырвали жертв. Пригнали в Константиновскую станицу, отделили их от жен и детишек, набили в каменные амбары Пустовойтова, оцепили отрядом калмыков и казаков. И когда пленные, мучимые жаждой и голодом, задыхающиеся от спертого воздуха, поднимали вой и напирали в двери, их расстреливали через эти двери из пулеметов. Затем стража выстраивалась длинными рядами до весов с железными досками; кого-то выводили, прогоняли сквозь строй… и волокли полуживых, залитых кровью в особую половину амбара. Ночью выводили толпы пленных к балке, там убивали, кое-как засыпали землей. Некоторые изрубленные расползались из своих могил, пугая по утрам в садах баб и прячась от них, чтобы спокойно умереть в молодой зелени кустов.