Смех под штыком - [17]

Мясо с душком давно уже сварилось, перестало пениться; ребята его умяли, суп с редкими кусками картошки выхлебали. Солнце пригрело, тепло стало, как весной, — разморило, спать развалились на пригорке, где посуше, откуда еще утром расчистили снег. Это не ночь: на хребте — наблюдатель, никто не захватит врасплох. Жизнь — разлюли-малина.

ГЛАВА ПЯТАЯ

У богатого казака.

Рассекая мрак ночи, мчатся на санях Илья и Георгий. Под цокот копыт могуче, рывками дышат лошади. Дремлет согнувшись возница. Задумчиво молчат ребята, привалившись у задка саней на горьковато-душистое сено. Они всматриваются в мерцающие вокруг огни, придумывают разные отгадки, стыдясь признаться друг другу в своей наивности. Сани катятся, то стремительно проваливаясь, то натужно поднимаясь, а эти фантастические кладбища все мерцают огоньками в темноте то справа, то слева. Почему эти свечи?… Или это самовозгорание фосфора разложившихся трупов? Или — сказочно выросшие города? Но почему же о них ничего не было слышно? Почему оттуда не доносится шум, голоса?… Или это древний, костлявый, ужасный старик бродит согнувшись от могилы к могиле и зажигает ежеминутно потухающие свечи?…

Выросли, раздвигаются по сторонам темные кучи: не то стоги, не то хаты. Показываются серые казармы, ярко освещенное пыхтящее здание, деревянная громадная труба, над которой клубится розовый пар — точно дыхание чудовища из подземелья. Так это — шахты! Это едут над головами заживо погребенных, тех, которые полезли в мрачные норы, чтобы кайлом зарабатывать себе на хлеб!

Затем ехали бесконечно долго унылой степью, точно выслушивали старческое брюзжание. Но вот ласково засветились сонные огоньки спрятавшегося под горой хутора, донесся лай собак, все ближе, все громче. Лошади вдруг остановились, зафыркали, в ушах зазвенело — и поплыли сани назад…

Как не хотелось вылезать! Все занемело, лень разморила. Поднялись, покачиваясь в тяжелых тулупах, по жиденьким, скрипучим ступенькам досщатого куреня на второй этаж, вошли через темный коридор в освещенную лампой комнату. Сбросили мерзлые тулупы у двери на кованный железом сундук, поздоровались с радушным хозяином конной почты, седым, разросшимся, как вековой дуб, казаком, с небольшой бородкой. Тут же вошла, мягко ступая, из соседней комнаты его бабка, повстречать гостей, порасспросить, не знают ли что о сыне, не привезли ли от него весточки.

Илья сейчас же заговорил с хозяином, прося поскорее дать лошадей и обещая хорошо заплатить. Но хозяин сам готов был заплатить, чтоб у него остались гости, денег ему и так хватает. Узнав, что им нужно прибыть к утру, до зари, он распорядился ими по-своему:

— Ну, до утра еще далеко, до утра на край света ускакать можно; вот подзакусите, переспите, отдохнете — и поедете. Тут всего часа три езды.

Ребята беспокоятся: остаться — значит смертельно рисковать. Но хозяин уже передал бабке, чтоб она приготовила им что-нибудь, предложил дорогим гостям раздеваться, и в рубахе, заправленной в шаровары, присел к столу, очевидно, приготовившись к приятной беседе. Ребятам ничего не оставалось, как повеселеть, и они покорно уселись за стол.

Бабка внесла на большущей сковороде дымящуюся, вкусно пахнущую яичницу, отчего у ребят сразу создалось философское отношение к мелочам жизни, поставила тарелку с нарезанными кусками плотного белого хлеба, приятно пахнущего чернушкой, тарелку моченого винограда, графин золотистого вина и стаканы.

Старик, угощая, повел разговор, а бабка уселась у двери слушая их.

— Откедова едете, молодцы, коли не секрет?

Ребята в один голос: «Из Ростова, студенты».

Илья, как плохой собеседник, отмалчивался, а Георгий молол чушь и чем больше хмелел, тем становился развязней. Он уже сказал, что он и его коллега, Иван Петрович, это Илья-то, — оба казаки; назвал своего отца, которого все в окрестности знали.

Старик также знал его и очень обрадовался, так как выходило, что он пьет в компании знакомых людей. Георгий осторожно завел разговор о политике, у старика это с некоторых пор тоже стало болезнью и, когда допивали второй графин, а Илья задумчиво доканчивал яичницу, отчего хозяйке пришлось побеспокоиться о второй сковороде, разговор шел плавно, связно, с грозными выкриками, когда старик вспоминал что-либо возмутительное. В такие минуты бабка крестилась, как во время грозы, когда гремел гром. Она уже давно сидела за столом в новой, наспех надетой ситцевой кофточке и «пригубляла» вино, когда компания пила полными винными стаканами. Старик рассказывал:

— Совет у нас был, не в обиду будь сказано, смирнай. Главным народным комиссаром был у нас фронтовик, с полным георгиевским бантом, только гнул он линию не казацкую. Ну, посля-то он одумался и стал на путь праведный. Хохлы у него, в роде как бы, страдальцы. Их тут у нас, в хуторе на 200 дворов человек 10, можа, наберется: два лавочника, два мирошника на ветряках, да чеботарь, да там на перяправе босевня какая-то. Горшечники есть, энти — кацапы. Ну, так он их приголубливать стал и в почет превозносить. Мы, стало-быть, в обиде: Я царю Ляксандру второму служил, под Турцию ходил, медаль за храбрость имею, я — старший урядник Королькёв! а он мне никакого почету. Иде это было видано!? — Он стукнул кулаком по столу и орлиным взором окинул компанию, будто командовал полком. Вино плюхнулось из стаканов, бабка перекрестилась, зашептала о близком конце света. Улыбающийся Георгий казался перед ним щупленьким, маленьким. Илья улыбался снисходительно.