Смарагдовый трон - [21]

Триксель вслушивался в тихий плеск волн и шум мерно поднимавшихся и опускавшихся вёсел. С носа тридцативёсельной ладьи доносились вялые разговоры мореходов. В девяти случаях из десяти они искрили бы юмором и всячески радовались концу месячного путешествия вдоль границ промозглого ветра и бесплодных скалистых берегов. Но сейчас выпал тот самый редкий случай, когда северные мужчины, крепкие, закалённые морем и солью, откровенно говоря, боялись приближаться к месту назначения.

Потому что они плыли в Шуруппак.

- Ну и жара, - ворчал сидевший у кормы седовласый мужчина по имени Фрирнед. - Вроде бы умеренный пояс, а парит слишком даже для июня.

Всё ещё разглядывая поблёскивающие на солнце ореховые листья, Триксель презрительно усмехнулся. Ещё бы ему было не жарко. По лицу видно, сколько гадости собралось в теле морехода из-за злоупотребления мрашкой. Подумав про выпивку, горбун неуклюже развернулся, привычно схватился рукой за бок, а другой потянулся к бурдюку, лежавшему на корме среди прочих его вещей. Уродливый горб он ощущал всегда - тот мозолил спину, какое положение ни займи. Триксель представил, как выглядит со стороны - высокий и тощий, напоминавший клинок серпа.

Наследие, доставшееся ему от союза отца-человека и матери-диастрийки.

Поморщившись, Триксель отпил из бурдюка. Густая тёмная жидкость отдавала пряностью и хорошо прогревала нутро. Он пил лишь потому, что сейчас вино было особым лекарством от особой болезни, которая называется страх.

Несмотря на тёплую погоду, его знобило. Шуруппак был родиной матери, прекрасной Амфирен, которая безнадёжно влюбилась в Берруна Нурвина, владетеля обширных территорий на Кебейской равнине. Когда Амфирен сбежала вместе с ним, в Шуруппаке её прокляли, а Берруну и его потомкам заказали сюда дорогу.

Чтобы удостоиться аудиенции Лугаль Зифрен, Трикселю пришло хорошенько сторговаться с таном Двином, правой рукой ярла Маэльдуна, который в свою очередь имел некие связи с диастрийским лугалатом. Чересчур смышлёный для северянина, Двин выжал из Трикселя все "соки", прежде чем согласился представить его Зифрен.

Триксель отпил ещё раз, глядя поверх бурдюка на ладную фигуру тана, который сидел на носу с закрытыми глазами. Всё в этом человеке вызывало в нём смесь раздражения, зависти и уважения. Его раздражало, что Двин говорит о нём со своими товарищами так, словно бы его здесь нет, что он никогда не упускает шансы уколоть его какой-нибудь издёвкой, и как он демонстративно мочится с ладьи в воду, при этом поглядывая на него с наглой ухмылкой. Всем своим видом Двин выказывал своё неуважение и даже презрение, словно горбун не был отпрыском одной из знатнейших семей королевства. На протяжении всего пути Триксель искал причины такого отношения и неизменно приходил к мысленному изображению своего проклятого горба, при рождении превратившего его в скрученного червяка.

Триксель завидовал горделивой осанке и стати тана, подобающим скорее аристократу, чем человеку, жившему бок о бок со скользкими рыбами, вонючими тавернами Хесме и бледноглазыми женщинами с обветренной и обшелушенной кожей. Он завидовал тому, как тан легко находит общий язык с грубыми людьми и принимает в основном правильные решения.

Вместе с тем, как бы Трикселю не хотелось признавать, Двин вызывал у него некоторую симпатию. При первой же с ним встрече он почувствовал в нём нечто родственное. Может быть, некую постоянную изменчивость. Когда он отдавался праздности и веселью, он делал это естественно и самозабвенно, но потом Триксель мог увидеть его задумчиво глядящим на звёзды, читающим книгу или играющим на флейте одну из завораживающих Мелодий Севера. К тому же, как понял горбун в ходе беседы с таном, тот был человеком жадным до знаний и весьма дальновидным.

Триксель мрачно посмеялся над самим собой, представив, как выглядит его физиономия в глазах Двина. Провёл рукой по щеке, пропуская между пальцев мягкие тёмные волосы. Да, вот уже и борода появилась. И как он ещё ни разу за тридцать с лишним лет не научился бриться? Семейный брадобрей наверняка ужаснётся, когда увидит его, несколько месяцев бороздившего воды трёх океанов, а бедный отец уже и подавно не узнает своего сына.

 

Вечерело. Мореходы продолжали грести, сменяя друг друга для отдыха. Дневной зной спал, в спину дул свежий ветерок. Сиара была широка даже у истоков, особенно теперь, в пору летних ливней. Остались позади ореховые рощи, вокруг расстилались возделанные поля, на которых уже буйно колосилась пшеница. Наёмные рабочие из числа людей, которым не нашлось места в самом городе, работали здесь, кормя и себя, и горожан, и диастрийцев. Две горные гряды выросли, нависая над мореходами и поражая своими исполинскими размерами. Но даже Сиарские Горы представлялись Трикселю лишь кочками в сравнении с Джихалаями, горами тысячи ущелий и сотен пиков.

Река сделала крутой поворот влево, скрывшись за пятачком ивняка, подступившего вплотную к воде. И чем дальше шла ладья, тем шире мореходам открывался протянувшийся между двух горных отрогов берег. Разговоры стихли, все как один разглядывали приближавшуюся гавань. Вдоль набережной уместилось около двадцати каменных пирсов, у которых стояло, по меньшей мере, несколько десятков длинных чёрных кораблей. Были тут и другие суда - неуклюжие и громоздкие в сравнении со стройными диастрийскими собратьями. В них Триксель с лёгким удивлением узнал торговые галеи из Канстеля. Справа, будто выросший из скалы, возвышался чёрный ствол Звёздного Маяка, сияющий путеводным огнём на фоне рдяного неба. Раскрытый над ним купол голубого света путешественники увидели, едва подойдя к устью Сиары.