Слюни дьявола - [2]
Среди множества способов одолевать томительное Ничто, самый лучший – заниматься фотографией, и этому искусству надо учить с детства, потому что здесь не обойтись без определенной дисциплины, без эстетического воспитания, здесь нужен хороший глаз и уверенные пальцы. И речь не о том, чтобы под стать ловкому репортеру полицейской хроники вовремя запечатлеть какое-то пакостное происшествие или схватить хотя бы тень важной особы, выходящей из дома номер 10 по Даунинг Стрит [2], но так или иначе, если в руках у тебя камера, ты чувствуешь, что вроде бы твой долг об этом помнить, и просто грех упустить короткую вспышку солнечного лучика, рикошетом отлетевшего от старого камня, или девчонку, – косы по ветру – бегущую с булкой или пакетом молока. Мишель хорошо знал, что фотограф сам себе не хозяин, что коварная камера навязывает ему свое видение мира, (а сейчас плывет большая туча, почти черная), но он это не воспринимал драматически, ибо давно понял, что стоит выйти из дома без «Контэкса», к нему сразу вернется ощущение свободы, мир вне кадра, свет без диафрагмы и выдержки 1/250. Да вот и сейчас (что за пустое обманное слово «сейчас»!) я мог преспокойно сидеть на парапете, и смотреть, как плывут по реке рыбацкие лодки, красные и черные, не задумываясь, как бы выбрать хороший кадр, я мог бездумно подчиниться ходу времени, растворяясь во всем, что видел вокруг. И ветра как не бывало! Потом по Ке-де-Бурбон я дошел до того края острова, где у меня есть самое любимое местечко – тихая интимная площадь (интимная, потому что – маленькая, а не потому, что укрылась от всех, напротив, она смело обнажила свою грудь небесам и реке). Вокруг не было никого, кроме одной парочки и, конечно, голубей. (Может, одного из этих голубей я и вижу там, куда сейчас смотрю?) Подпрыгнув, я уселся на парапет, и радостно подставляя солнцу лицо, уши, обе руки, позволил ему прогреть, обволочь меня своими лучами, (мои перчатки лежали в кармане). Не было ни малейшей охоты фотографировать и я зажег сигарету просто так, от безделья. Должно быть, закуривая, я задержал впервые взгляд на мальчике.
Те, кого я сначала принял за любовную парочку, куда больше походили на мать с сыном, и все же было ясно: это не мать с сыном, а именно парочка в том самом смысле, какой мы имеем в виду, когда двое – он и она, стоят, прижавшись друг к другу у парапета, или сидят, обнявшись на садовой скамейке. Я, собственно, бездельничал, времени полно, и любопытства ради мне захотелось понять, почему так взволнован этот мальчик, словно напуганный жеребенок или зайчишка. То сунет обе руки в карманы, то вынет одну, затем – вторую, то пригладит пальцами волосы, то встанет так, то эдак. Узнать бы, что его напугало, ведь страх проступал в каждом его жесте, страх, придавленный чувством стыда, будто он готов от чего-то отпрянуть, бросится бежать, но не смеет, пытаясь сохранить жалкие остатки достоинства.
Это было так очевидно, – в пяти метрах от меня и кругом никого, кроме нас троих – что я, сосредоточась на перепуганном пареньке, почти не замечал белокурую женщину. Сейчас, раздумывая обо всем, я вижу эту женщину куда лучше, чем в ту минуту, когда смог прочесть все, что было написано на ее лице (она вдруг повернулась в мою сторону, будто медный флюгер, и глаза, главное – ее глаза!). По-моему, именно тогда я стал догадываться, что могло происходить с мальчиком, и сказал себе – сиди и смотри, тут что-то не то. (Слова уносило ветром, оставался невнятный шепот.) Если я что-то умею в жизни, то, пожалуй, – смотреть. Хотя смотри – не смотри, всегда в чем-то обманываешься, потому что действие это заставляет человека выйти за свои пределы, да притом без каких-либо гарантий на успех; совсем иначе с обонянием или… (ну хватит, Мишель вечно перескакивает с одного на другое, ему только дай поумничать). Впрочем, если держать в уме, что видимость обманна, то смотреть, пожалуй, можно; тут главное – уяснить себе, когда ты смотришь, а когда видишь, и умело снять чуждые одежды с увиденного. Штука сложная, нечего и говорить.
Впечатление от мальчика мне запомнилось куда больше, чем его внешний вид (потом все станет понятнее), меж тем, впечатление от женщины размылось, но зато я прекрасно помню ее фигуру, лицо, женщина так и стоит передо мной – тоненькая, стройная (два неверных слова для ее словесного портрета), в меховом манто, почти черном, почти длинном и почти великолепном. Весь ветер воскресного утра растрепал золотистые волосы (он стих и было тепло), которые прикрывали ее белое хмурящееся лицо (еще два неточных слова). И в этой путанице волос – черные глаза, перед которыми целый мир стоит навытяжку, один-одинешенек. Не глаза, а два коршуна, что камнем бросаются к добыче, не глаза, два прыжка в бездну, два высверка зеленой тины.
Справедливости ради отметим, что паренек был вполне прилично одет; правда, желтые кожаные перчатки, наверняка, выпросил у брата, скорее всего, студента юридического факультета или факультета общественных наук; очень уж забавно торчали пальцы перчаток из кармана куртки. Довольно долго мне не удавалось разглядеть его лица, я видел лишь неясные контуры профиля, отнюдь не глупого – испуганный птенец, ангел с картины Фра Филиппо
