Служанка и виконт - [29]

В город, где она сможет в свободные дни посещать книжные лавки, знакомиться с тем, что читают другие, упражнять свои знания о переплетах и шрифтах. Она поклялась, что будет откладывать каждое заработанное су. И как только поступит на новое место, будет каждый месяц извлекать дополнительные несколько су при записи домашних расходов. Этому ее тоже научил месье Коле: мелкое мошенничество, уверял он, такая же обязанность повара, как приготовление хорошего соуса бешамель. Она будет записывать цифры расходов на маленьких листочках кухонного пергамента, суммы получатся скромными, но убедительными, и через несколько лет у нее будет достаточно денег, чтобы открыть собственный книжный прилавок.

Совсем небольшой, всего несколько квадратных футов рядом с рынком. Она никогда не сможет иметь настоящую лавку. Но ее будет окружать и вдохновлять городская суета, и, самое главное, она снова станет торговать книгами и снова станет гражданкой литературной республики. И что еще более важно, Мари-Лор покинет этот угнетающий ее мир слуг с их мелкими сплетнями, этих взрослых людей, доведенных до состояния вечно ссорящихся детей, разрываемых гордостью и ненавистью, которые впитали, существуя в тени своих господ.

Услышав стук Батиста, девушка сразу же открыла дверь и, не обращая внимания на его удивление ее короткому холодному кивку, быстро пошла за слугой по ночному тихому коридору.

Глава 10

В целом Жозеф остался доволен собой. Его представление прошло вполне успешно. По крайней мере отец смотрел его с восторженным вниманием, смеялся, одобрительно вскрикивал, иногда даже повторял слова, радуясь, что после стольких лет видит постановку своей пьесы.

А разве радость отца не была самым главным?

Бесспорно.

Ведь никого больше представление не интересовало.

Было бы глупо ожидать, что Юбер или Амели поймут, сколько сил он вложил в этот маленький спектакль. Как и бессмысленно было надеяться, что его мать прервет на минуту свои молитвы, чтобы посмотреть на проявления скромных талантов младшего сына.

Но честно говоря, он все же чего-то ожидал. В глубине души он наивно желал заставить их смеяться, восхищаться и получать удовольствие. Может быть, даже оценить его доброту по отношению к старому герцогу.

Истина, как ни унизительно ему было признаться в этом, заключалась в том, что ему хотелось их внимания. Внимания или нечто большего? Понимания, поощрения.

Как сказала Мари-Лор? «Папа считал, что надо поощрять любознательность детей». Интересно, в чем это проявляется? Жозеф провел большую часть своего детства, общаясь только со слугами и очень нудным воспитателем, и теперь полагал, что уже никогда не узнает ответа на этот вопрос.

Его родители много времени проводили в Версале, Юбера отослали в школу. Время от времени мать или отец заезжали домой, и слуги без устали трудились, чистили, готовили и ругались. Наконец звали его, обычно для того, чтобы показать гостям: разумную говорящую игрушку с тщательно завитыми волосами и миниатюрной шпагой, болтавшейся на боку.

Он почти никогда не видел родителей вместе: у них были разные интересы и занятия и разные гости. Его отец, например, принимал то одних, то других роскошных дам.

— Ваш мальчик восхитителен, Альфонс, — ворковала дама. — Мил, как моя болонка.

— Если бы он был поменьше, — добавляла другая, — я бы взяла его на время и носила бы на руке как браслет.

Жозеф всегда прекрасно знал, что эти дамы — любовницы отца, шутки слуг в их адрес нетрудно было понять. И хотя ему не нравилось, как они ласкались к отцу, он все-таки предпочитал любовниц священнику, приходившему для религиозных наставлений к матери. Он ненавидел трепетное смирение матери, с которым она принимала отца Антуана. Ее длинные ресницы отбрасывали тень на пылающие щеки, а красные губы раскрывались, как она, должно быть, полагала, от благочестия.

Ему хотелось убить отца Антуана. Но он слишком его боялся, чтобы осмелиться на какой-то проступок. Поэтому Жозеф читал выученные им стихи, кланялся, получал торопливые похвалы и отходил в сторону, не спуская глаз с большой, белой, холеной руки священника, по-хозяйски лежавшей на маленькой руке его матери.

— А теперь, дорогая мадам, мы уединимся для вашей… э… исповеди…

Двойные двери затворялись, скрывая мать, стоявшую на коленях на вышитой скамеечке, священника, нависшего над ней, его руки прятались в ровных складках тяжелого шелкового одеяния. Казалось, она молится у подножия черного мраморного столба, увенчанного алебастром. А на самодовольном, жестком, красивом лице священника четко виднелось выражение предвкушения.

После посещений отца Антуана Жозеф старался куда-нибудь спрятаться. Его не слишком задевали шутки слуг о подругах отца, но ему неприятно было слушать, что они говорят о духовнике матери.

Теперь он думал, что тогда был скорее не ребенком, а домашним щенком — умным, хорошеньким, с трогательной жаждой ласки. Он был свидетелем того, чего ребенок не должен был видеть, его существование придавало невинность всему происходящему. Он был весьма полезен, этот всеобщий любимец.

И вот сейчас его продавали на аукционе за самую высокую цену.