Слушай Луну - [3]

Когда речь заходила о дяде Билли, они каждый раз устраивали такую шутливую перепалку. Ведь только и оставалось, что искать во всем этом смешную сторону. Потому что думать о том, как жизнь обошлась с дядей Билли, было слишком больно.

– Джим Уиткрофт! – одернула его жена. – Не забывай, ты говоришь о моем брате. Он не старый и не жилистый, просто живет в своем собственном мире. Он не такой, как все мы, и я ничего не имею против этого.

– Как скажешь, Мэриму, как скажешь, – отозвался Джим и, весело помахав Мэри картузом, двинулся через поле к Зеленой бухте, напевая любимую песенку дяди Билли так, чтобы жена могла ее услышать:

– Йо-хо-хо и бутылка рому! Йо-хо-хо и бутылка рому!

– Джим Уиткрофт, я все слышу! – В ответ Джим лишь снова помахал ей картузом. – Смотри, Джимбо, ты осторожней там, ладно? – крикнула она ему вслед.

Джим всегда восхищался тем, с каким бесконечным терпением и неизменной преданностью Мэри относилась к брату. И все же про себя он возмущался: Мэри столько для него сделала и делает каждый день, а он словно бы и не замечает! С берега Зеленой бухты до Джима доносилось пение: Билли распевал на палубе своей лодки, своей «красавицы „Испаньолы“», как дядя Билли ее называл.

На самом деле красавицей ее мог считать только Билли – это была древняя посудина, прохудившийся остов старого люгера, давным-давно брошенного гнить на берегу Зеленой бухты. Уже пять лет минуло с тех пор, как Мэри привезла дядю Билли из больницы домой и поселила его в лодочном сарае на берегу. Она обустроила для него гнездышко на чердаке, где когда-то хранились паруса, и с тех пор он чуть ли не каждый день в любую погоду копошился на берегу Зеленой бухты, ремонтируя старый люгер. Это Мэри рассказала ему про эту лодку, когда он лежал в больнице, и, едва успев привезти его домой, подтолкнула вновь заняться корабельным делом, которое он так любил в юности. Мэри была свято уверена, что ее брату нужно чем-то себя занять, найти что-то такое, к чему можно приложить руки, вспомнить о том, что когда-то он был мастером.

Все вокруг, включая Джима, считали, что дело гиблое, что за долгие годы под открытым небом люгер безнадежно прогнил и восстановить его уже невозможно, и уж кому-кому, а Билли-Приплыли, как его за глаза называли на острове, это точно не по зубам. Одна Мэри упрямо продолжала в него верить. И очень скоро все убедились, что она была права. В корабельных делах Билли-Приплыли – что бы люди о нем ни думали – разбирался на отлично. С каждым днем старый люгер на берегу Зеленой бухты все молодел и молодел, становился все глаже и красивее.

Сегодня утром, когда Джим шел к своей лодке, люгер стоял на якоре, сверкая свежей зеленой краской, с черными буквами «Испаньола» на боку. Пусть он был еще не завершен, но строгие и изящные линии его корпуса теперь видели все, кто проходил по берегу Зеленой бухты. Несколько недель назад дядя Билли поставил главную мачту, и теперь «Испаньола» выглядела почти законченной. Без посторонней помощи – дядя Билли в житье и в работе предпочитал обходиться без компании – он возродил ее к жизни. Все считали, что дядя Билли не в себе, «немножко с приветом», так о нем обычно говорили, – однако же, глядя на то, во что он за годы упорного труда сумел превратить эту старую посудину, на острове его зауважали. Впрочем, это не мешало ему по-прежнему оставаться в глазах островитян Билли-Приплыли, потому что все знали, где он побывал и откуда приплыл, – по нему все прекрасно видно было.

С берега Джим мог разглядеть, чем занят на палубе Билли. Он поднимал черно-белый флаг с черепом и костями, как делал каждое утро с тех пор, как на «Испаньоле» появилась мачта. На нем была пиратская треуголка, которую соорудила для него Мэри, и он распевал во все горло. У дяди Билли случались хорошие и плохие дни. Сегодня, судя по тому, что он был в треуголке и пел, день был хороший, а это значило, что Мэри придется полегче. Когда на Билли находил очередной приступ черной тоски, он делался совершенно невыносимым. И по каким-то причинам, которых Джим никогда не понимал, Мэри вечно доставалось от него больше всех. А ведь это она спасла его, она привезла его домой, и ее он любил больше всех на свете.

Джим так залюбовался «Испаньолой» и так погрузился в размышления о дяде Билли, что лишь сейчас заметил на борту «Пингвина», их семейной рыбачьей лодки, Альфи, который успел забраться внутрь и уже хлопотал, готовясь к выходу в море. Он отвязал лодку и погреб навстречу отцу по отмелям.

– Что это ты удумал, Альфи? – попытался возмутиться Джим, беспокойно глянув через плечо. – Вот мать тебя увидит…

– Знаю, знаю, она выдаст мне на орехи, – с улыбкой пожал плечами мальчик. – Я не успел на школьную лодку. Страшная жалость. Ты же был там, сам видел, как она уплыла без меня. Так, отец?

Джим не смог удержаться от смеха.

– До чего же скверный ты мальчишка, Альфи Уиткрофт, – сказал он, забираясь в лодку. – Ума не приложу, и в кого только ты такой уродился? Ну, раз так, лучше нам с тобой без улова не возвращаться, а не то нам обоим не поздоровится.

Выйдя в море, примерно через час они пристроились рыбачить в окрестностях острова Форманс. Альфи пришлось попотеть, выгребая против течения, идущего вдоль всего берега бухты Пентл. Пора парню передохнуть, решил Джим и пересел на весла. Он отправился проверять верши, которые расставил в прошлый раз. В них попалось в общей сложности три жирных краба – значит, один достанется на ужин дяде Билли, а два других пойдут на продажу – и один кальмар, которого можно было пустить на наживку. Альфи удалось выудить пару рыбин сайды.