Слушать в отсеках - [60]

Чтобы перевести разговор, Панкин спросил:

— Чего-то женщина, когда мы вошли, заплакала?

— Мария? Колокольникова? У ней младший сынишка месяц назад на ближнем наделе, это который вы первым разминировать будете, подорвался. Еле собрали его. Осталась она одна с дочкой. Мужик ее и два сына тоже в войне погибли.

По стенам тихо шелестел мелкий, совсем не похожий на весенний дождь, и еще тише пожаловалась Катя:

— Беда… Куда ни глянь — везде одна беда…

С той первой встречи минуло пять месяцев, сто пятьдесят дней тихой войны с войной, оставшейся от фашистов в колхозной земле.

А сегодня в деревне праздник: через разминированное поле ляжет первая борозда. Поэтому Катя за занавеской позвякивает медалями. К такому бы дню надеть новый костюм, да откуда ему взяться. Вот и обряжает она мужнину гимнастерку яркими орденскими лентами.

Панкин распахнул взвизгнувшую ржавыми петлями дверь и пригласил Тимофеича:

— Пойдем, солью.

Подряд несколько дней хлестал дождь, а нынче обещало распогодиться. Из-за недалекого, черной стеной вставшего за полем леса плеснуло улыбкой солнце. Голубое и уже по-сентябрьски прохладное утро вмиг зарозовело, заиграло мягкими огоньками.

— Наклоняйся ниже, за штаны зальешь! — басил Панкин и прямо из ведра щедро лил холодную воду на спину Илюхину. Окончив поливать, старшина выдернул из-за пояса полотенце и принялся растирать Тимофеича. Тот с уже привычной завистью поглядел, как под дочерна загоревшей кожей старшины буграми перекатываются мускулы.

— Бабы по тебе, Виктор Иванович, поди, сохнут? А?

— Сохли. Бывало когда-то… Теперь я все больше по ним. Вот сейчас ворочусь домой — детей понаделаю!.. Кучу! — Панкин зажмурился и облапил Тимофеича. Радость так и рвалась из старшины наружу. Все в нем пело: домой, домой…

И когда за завтраком Катя спросила его, скоро ли он собирается уезжать, то старшина, не задумываясь, ответил:

— Нынче же, Катюша, нынче. Вот только поле обновим, и сразу же тронусь.

— И вправду, чего вам ждать… — Катя была рада за Панкина, искренне рада. И в то же самое время где-то в глубине души она неожиданно для себя пожалела, что он уезжает: паек его был ой-ой каким подспорьем в доме. Мимолетная корысть заставила ее покраснеть. И впрямь, чегой-то могло прийти ей такое в голову. Жили же до этого как-то, а теперь с землей и совсем хорошо будет. Она отошла к печи, погромыхала в ней ухватом и, успокоившись, попросила:

— Поехали бы, Виктор Иванович, завтра поутру. А я сегодня стиркой займусь. Что же вы грязное жене повезете?

— Эх, Катюша, Катюша… Теперь для меня час в год кажется. А ты говоришь, постираю… Я и чистое-то готов бросить — только бы домой быстрее. — Панкин мотнул головой и улыбнулся. — Чудеса… Я вот ночью лежал и думал: скажи мне сейчас — возьми в руки миноискатель — не возьму. Еще вчера одиннадцать мин в ложке у самого леса снял. А нынче, убей, не смогу. Побоюсь.

Почему-то земля, покинутая человеком, не зарастает доброй мягкой травой. Вылезают из нее, точно в отместку, разные чертополохи и репейники. Таким было и это поле. Среди начавших желтеть колючих будыльев то тут, то там высились горки земли. И так до самого леса, горка за горкой, горка за горкой в еле заметном глазу порядке.

Как кроты понарыли. Но не они, то саперы землю возвращали к жизни. Густо загадили ее немцы минами.

На край поля высыпала вся деревня — человек тридцать женщин, стариков. Даже безногий Петр Рыков не удержался. Вперемежку с солдатами они топтались около трактора, на который, ровно петух на тын, взобралась Любка, шестнадцатилетняя дочь Марии Колокольниковой. Мать ее была тут же и вместе со всеми робко улыбалась, думая об их возрожденной земле и скорой сытой жизни.

Был когда-то небольшой, но крепкий колхоз, достаток водился. Ни к государству, ни к соседям на поклон за помощью не ходили. Ладно жили. Все было. Было и быльем поросло. Да таким дремучим, что, натерпевшись лиха, даже сейчас люди никак не могли поверить в нее, землю-кормилицу, от которой уже успели отвыкнуть за эти черные годы. Поодаль ото всех отрешенно стояла Ермолаева, худущая высокая старуха. Прижав к животу большую черную икону, она что-то шептала быстрой скороговоркой.

Еще издалека, завидев Тимофеича и Панкина, Любка помахала им рукой и, до смерти гордая — она лишь на днях вернулась с курсов трактористов, — крикнула:

— Э-эгей!.. Ждем!..

Вчера вечером, как того требовал приказ, Панкин передал командование Коломийцу, легкому, в струнку затянутому сержанту, с которым они вместе помесили не одни километр фронтовых разбитых дорог. И все же Коломиец, позвякивая наградами, направился навстречу Панкину с докладом.

— Товарищ старшина…

— Бывший, Ваня. Бывший, — прервал его Панкин и довольно рассмеялся. — Теперь я опять хлебороб. Стосковался я по ней, проклятой. — Он ковырнул сапогом землю и удивился неожиданной мысли. А и впрямь проклятая. Всю войну во врагах с нею ходили. Сказал и еще больше удивился — ведь оно действительно так и было.

— Ну как, командир, трогаем? — окликнул старшину Тимофеич.

— Давай!

— Любка, заводи.

Тощая труба трактора выплюнула клок черного дыма, и мотор зарокотал, запел. Любка, ожидаючи, посмотрела на Тимофеича, а тот замер, все никак не решался дать команду. Он обвел взглядом просветленные счастьем лица односельчан и вдруг испугался. А если… Если мина… Если хоть одна… Ведь ставили же немцы деревянные мины. Он-то, бывший сапер, знает, что это такое. Трудно разуверить людей, вон сколько ждали, но, раз потеряв веру в землю, они бросят ее, уйдут. И что тогда?.. Что?..