Слуги в седлах - [21]

На него бросали сердитые взгляды, но он не обращал на это внимания, он не мог здесь больше оставаться. Он вспомнил Кильюнселкя. Это был командир Красной гвардии[4].

Бои заканчивались.

В пригороде на крыше ветхой лачуги взвился белый флаг.

Им только что привезли пушки, из которых они тут же несколькими очередями обстреляли лачуги.

— Не стреляйте, здесь живут люди! — кричал взобравшийся на крышу человек, размахивая белой тряпкой.

Он сам стоял тогда у пушечного ствола и разглядывал в бинокль человека на крыше.

— Бабахнем холостыми по этому чертову рюссе![5] Эй, Яска, нажми кнопку! — крикнул Ютилайнен канониру.

— Не смейте, ребята, черт вас дери, ведь он же сдается! Там мирные люди.

Они попали в окружение и вынуждены были сдаться.

Их выстроили в два ряда вдоль стены небольшой казармы.

Он уже собирался выйти со двора, когда услышал за своей спиной крик: «Начальник, сюда!»

Он было подумал, что это относится к нему, и прибавил шагу, чтобы его не вернули.

— Сейчас же выйти из строя, не слышишь, что ли?!

Они кричали на пленных.

Тогда он поспешил вернуться во двор и увидел, как человек, который недавно стоял на крыше, сделал два шага вперед.

— Вот тебе твой русский штык!

И штык вонзился в лицо. Когда он подбежал, лицо человека было залито кровью, бровь рассечена.

— Простите, — говорил он, пробираясь между рядов к дверям. — Простите. Пожалуйста, простите.

— Простите, пожалуйста, простите, — сказал он контролеру. — Это безумие. Я позабочусь, чтобы виновный был наказан, если вы простите.

— Какого дьявола, — отвечал контролер.

Он вырвался на улицу.

Погода теплая, вечер светлый, а на душе гадко.

— Не пойду домой.

Он решил направиться в ресторан, куда хаживал иной раз в обеденный перерыв, если случалось какое-нибудь особенно важное совещание с иностранцами. Туда можно пойти без опаски, место знакомое.

Может, устроиться в баре? Там сейчас, конечно, людно, но где еще найдешь такое уединение, как в баре большого ресторана? Да и ресторан этот совсем другого сорта, чем давешний.

Он остановил свободное такси и сел.

2

Бар был небольшой и низкий. Его окутывали густые клубы дыма. В ту минуту, когда он появился в дверях, у стены возле стойки освободился столик. Молоденькая девушка и юноша встали и, прижавшись друг к другу, направились к дверям. Он скользнул мимо них к столику.

Это было хорошее место. За спиной — стена, перед глазами — стойка, за которой хлопочет молодая барменша.

Едва он уселся поудобнее, как ощутил удар в грудь, за ним — второй, потом его отпустило. Это та Большая чернохвостка, она ударила слева, где сердце.

Когда дыхание восстановилось, ему стало хорошо.

Почему она не схватит и не стащит меня с кормы этой лодки в черный залив Мусталахти?

Сердце беспокойно билось, но он прислушивался к нему с удовольствием. Потом стал вслух декламировать:

— В марте, месяце метельном, дятел дерево долбит.

Он сам — дерево.

— Одну сухую сосну.

— Простите, сударь, не понял. У нас есть сухой мартини, вы это имеете в виду?

Официант стоял рядом с ним.

— Ну, принесите мартини.

— Спасибо.

Он отхлебнул из стакана и огляделся. По преимуществу молодежь. Только двое мужчин его возраста, оба пьяные. Один что-то втолковывает другому. Тот, видно, не может понять и гнет свое.

Женщина за стойкой посмотрела на часы. Она средних лет, вид у нее усталый. Оглядев бар, она склонилась над стоящей на полу бутылью с красным вином, наполнила пунцовой влагой стакан до самых краев и под прикрытием стойки торопливо опрокинула его в рот.

Потом она выпрямилась и быстро оглянулась.

Хейкки Окса опустил глаза.

Когда к нему подошел официант, он заказал большой стакан красного вина и выпил его быстро и маленькими глотками.

Вернулась ли Кристина? Она не знает, что я в вынужденном отпуске. И никто не знает. Пентти тоже не понял.

В вынужденном отпуске.

Да. В нервном отпуске.

Как это могло случиться? Такая, видно, моя звезда.

Стакан пуст.

— Официант, послушайте-ка, нет ли у вас, — начал он, но не мог вспомнить названия. Оно как-то связано со звездой.

Об этом в свое время рассказывали егеря, но что это была за история?

— Слушаю вас.

— Сейчас вспомню... Нет ли у вас шустовского коньяка, четыре звездочки?

— Шустов? Что это за марка?.. Я такого не знаю, но у нас есть другие.

— Принесите другой, неважно, что не шустовский.

Это придумал какой-то егерь, а они потом весь 1918 год повторяли. Кто-то спросил у какого-то егеря, какая звезда занесла его в егеря, хотя он мог начать драться еще с осени, если бы захотел... Шустов, четыре звездочки... Он был во фляжках убитых, русских офицеров. Официант принес коньяк.

— Что это за марка, сударь, которую вы заказывали? Я бы записал и спросил у метрдотеля.

— Не стоит. Это пили в первую мировую войну на фронте, — сказал он.

— Вот как, — сказал официант.

— Он, наверно, уже устарел.

— Почему?

— Со времен первой мировой войны все уже устарело и выдохлось, — ответил он.

— Только не коньяк, — сказал официант.

— Коньяк — нет, а я — да. Странно все-таки, что коньяк сохранил свой вкус до наших дней, — удивился он.

— Это естественно, — улыбнулся официант и ушел.

— Бах, и Вивальди, и братья Ван-Дейк, и Брейгель, и Барух Спиноза. И «Поэзия и правда» Гете. Ведь они не утратили свой аромат до наших дней. Не так ли? И Фра Анжелико. Нет. Не утратили. Для меня, во всяком случае.