Слуга господина доктора - [147]

Нет, я серьезно говорю — глава будет преотвратная. Порядочный читатель не выдержал бы и пяти минут. И главное — вот совершенно не о чем. Ну, все равно, читай.

Так я положил в своей душе, что Даня Стрельников становится приоритетом моей жизни, как говорила этика — навсегда, как говорила психология — до поры. Это означало, что я готов был выстрелами ввести Даню в свое общество, затем чтобы взаимно поразить и нового друга и старинных приятелей. К моему удивлению, Даню приняли равнодушно. Я ждал, что друзья либо исполнятся к нему любовью, либо ревнивой ненавистью. Не случилось ни того ни другого, и мне это было досадно. Из всех, кому Даня был представлен, он задел, пожалуй, только Марину и вот как я это выяснил. Если помнишь, дражайшая Молли с первой встречи, с первого взгляда на Даню сообщила, что никакого для нее интереса он не являет. Даня, ей вперекор, поговорив однажды с Мариной, приветливо светской и только, вынес убеждение, что между ними пробежала какая-то искра, как — намекнул он на сокровенную тайну своей души — это уже бывало в его жизни с женами друзей. Пламени из этой искры он опасался, впрочем, напрасно. Между другом и женой установились ровные отношения, и я был единственным связующим пунктом их разговоров.

Однако же, как свидетельствует случай, Марина с первых дней была склонна к каким-то безнравственным подозрениям на наш счет. Помню, однажды она вернулась домой раньше обычного — я еще не успел прибраться. Я приветствовал ее с обычной радостью, остатки которой сохранил от только что ушедшего Дани. Марина имела какой-то план на свободные часы, тотчас пошла переодеваться в комнату и там затихла. Войдя, я застал ее напряженно глядящей в окно, развернутой ко мне безучастной и трагической спиной. Почуяв неладное, я обнял ее за плечи и прижал к себе — она продолжала глядеть в окно. «Молли, голубушка, что случилось, ну, что такое?» — засюсюкал я во внутреннем напряжении. С давних пор я все время чувствовал себя перед ней виноватым и, не зная, в чем укорить себя, тем не менее был готов к любым попрекам. «Арсений… — ей затруднительно было сказать свою мысль, настолько горькой она казалась ей, — что… это?..» Она показала на пол, где со вчера валялся надорванный пакетик от презерватива. «Это? — поразился я, — это мы вчера с тобой веселились». «Нет, — сказала она, — вчера… не было…» Я припомнил, что ведь и правда не было, и пакетик валяется с позавчера. Мы с Мариной были не самые чистюльки. Я понимал, что сказать сейчас правду было все равно что соврать, тем паче, что у меня есть пренеобыкновеннейшая манера говорить правду лживо и правдиво лгать. Мысли мои засуетились, и я находчиво придумал дивную легенду. «Дорогая, — сказал я ей, уже плачущей неприкрыто, — мне и сказать-то тебе не знаю как, ты смеяться будешь». «Похоже, что я буду смеяться?» — на это было совсем не похоже, но я улыбнулся вопреки и сказал: «Тут такое детство, но ты меня понять должна. Понимаешь, я же тоже мужик, знаешь, такое иногда кобелячество прет… особенно в разговорах. Ты же знаешь, ко мне студенты что ни день приходят». «Знаю», — сказала она, и глаза ее наполнились новыми слезами. «Так вот мне хочется, чтобы они видели, что у нас все с тобой о’кей… Я, понимаешь, поэтому всякий день на пол подкидываю такой пакетик, или даже два…» Вообще-то, это так похоже на мужиков (я же Тебе говорил, у них у всех треугольник в кармане), что Марина вмиг высохла слезами и резко меня обняла. «А я подумала… я даже говорить тебе не буду…» — засмеялась она и принялась одеваться. На моей памяти это был, быть может, самый быстрый переход от слез к радости.

А при всем при том, хотя по внешней линии наши отношения с Мариной вернулись в самый радужный период, Марина не заняла в моем сердце места большего по сравнению с прежним. Как ни смешно покажется, мысль моя более концентрировалась на причудливом и забавном романе со студентом, «недоласканным ребенком», папочкой которого я порывистой легкостью вообразил себя.

Тем интереснее мне сейчас нюанс, подтверждающий мое неизменно, как и раньше, равнодушие к Марине. Зодиакальный рак, Марина родилась в июне, где-то под конец. Тут еще в меня не за что камень кидать — я с трудом запоминаю даты рождений и поздравлять друзей не умею. Все это знают, так что, во всяком случае, привыкли. Точно так я не помнил день рождения Чючи, и Зухры, и Браверман. Но вот что странно — я не помню, был ли я на дне рождения Марины в то лето. Мне нет ничего проще узнать, немедленно связавшись с Варечкой или Ободовской, но я хочу подоле остаться в воспоминании о том удивительном, необычайном равнодушии, с каким я отнесся к празднику, где собрались мои друзья, где и я, по всему судя, непременно должен был быть. Так вот я не помню. Тому напротив, я с отчетливостью могу воссоздать следующий день, когда мы со Стрельниковым поехали в какие-то замосковские края покупать ему ботинки из лосиной кожи — вызывающе блестящие и, как выяснилось в скором времени, хрупкие и негодные.

Возвращаясь на Арбат, уже с пивом, мы, конечно, столкнулись с веселой ватагой Марининых гостей, да и самой Мариной — все шли к Мамихиной мыться — наше РЭУ отключило воду, и только у Мамихиной из всех ближайших знакомых Смоленки можно было привести себя в благоприличный вид. Я был раздираем противоречивыми стремлениями скрыться немедленно, утаив Дашу от чужих, и, как мне казалось, докучно завистливых глаз, с другой же стороны, не оставляющее меня влечение к хвастовству и гордость моим студентом понуждали меня открыто приблизиться и обменяться приветствиями. Даня насуплено встал в стороне, видимо недовольный встречей. Я уже замечал не в первый раз, что Даня мрачнел при виде моих друзей. «Обычная мужская ревность», — вспомнилось мне, и я вновь самомнительно надулся.