Слуга господина доктора - [140]

— А… — сказала она, — А я тебе тут лучку привезла, петрушки. У меня выросли. Свои… Ты покушай… потом…

— Спасибо, — сказал я, беря кулек. — Можно, я тебя поцелую…

— Да бога ради, — сказала она в точности, как в первый наш поцелуй.

Я прижался губами к ее щеке, обхватил ее крепко и сотрясся в рыданиях. «Есть у старых лгунов, всю жизнь свою проактерстовавших, минуты, когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря на то, что даже в это самое мгновение (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть себе: „Ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь“», — писал тем временем Федор Михайлович в петербургском уединении. Старый анахорет знал толк в людях.

— Что же мне теперь делать? — спросила она меня.

— Не знаю, — сказал я, — не знаю.

— Котяра, ты только помни, ладно, я ничему, что ты сказал, не верю, понял, я думаю, ты от меня скрываешь что-то. Я тебя ждать буду.

— Ага, — кивнул я сквозь слезы, — пошли…

— Котяр, послушай, я тебе на день рождение рубашку купила, зеленую, тебе очень идти будет. Я ее тебе через Кабакова передам, да?

— Да, да… — кивнул я, — пойдем.

— Только ты у него обязательно забери, она будет тама, в конторе…

Я шел к вокзалу, она плелась следом. Солнце светило в лицо, я скрыл глаза уродливыми очками.

В метро мы простились.

— Ну что, поцелуемся? — спросила она, тоскливо глядя на меня.

— Нет, нет… не надо, — сказал я отрывисто и пронзительно, тонко, словно в величайшем напряжении, и стал спускаться по лестнице. Я знал, что она смотрит мне в спину, и оттого резким движением рук, передернув лопатками провел по лицу, словно смахнув прежде сдерживаемые слезы.

Пухлые, толстозадые гении свободы трубили надо мной в свободном парении, мир счастливый и новый раскрывал бескрайние объятия, и я летел навстречу судьбе, закусив воздух в восторге, летел в сады земных наслаждений — безлюбый, беспечальный, чтобы уже вновь не полюбить никогда, никогда! Блаженны пустые сердцем, ибо их есть мир дольний! Мчался в мир, под всеми ветрилами, чтобы уж впредь не любить, чтобы лакать чужую любовь и лакать жадно, в отместку за позор, за то, что любил когда-то.

«Да, принц, мне верилось…»

А не надо было верить.

XVIII

Анри, ты перешел на немецкий? Так с друзьями не разговаривают.

Ш. Нодье. Карета Жака.

— Так вот и получается, милый Даша, что я сделал немудреное, но все же открытие. Признаюсь вам, у меня допрежде не было взаимной любви. Все мои представления о взаимности носили как правило романный характер. Кто же мог знать, что и такая любовь конечна? Я никак не полагал, что, получив от Мироздания негаданное счастье, сам же окажусь бессильным удержать его.

Мы сидели на «Кружке», сойдясь для получасового свидания. Стрельников ежедневно репетировал в спектакле «Яма», отчего наши встречи стали совсем уж часты, однако же времени у него бывало немного, и разговоры длились не более часа. Вот и сейчас он ожидал продолжения репетиции, вызвонив меня на бутылку пива. Я был в лирических тонах, воротясь философским умом к Робертине. Сама она вовсе покинула меня — мне было неприятно представлять ее, и, странным делом, память стала стремительно вытеснять ее образ. Клянусь, что со вчера до сегодня я уже вполовину успел забыть о ней. Однако же разлуке воспоследствовал приступ соломонова мудрствования, и я, сидя со студентом на «Кружке», размышлял о тщете всего сущего. Говоря по-людски, я пугал юного собеседника туманными намеками, что преходящи все формы близости между людьми, стало быть, и наша дружба — это должно было его впечатлить. Впрочем, я был меланхоличен и вполне искренен. Любовь с Робертиной, которая обещала быть вечной, сдюжила каких-то презренных семь месяцев, что уж говорить о нашем с Даней откровенно эфемерном (мне-то, стреляному воробью, это было очевидно) увлечении друг другом.

Он был все тот же, не переменившись, — в зеленой рубашке с закатанными рукавами, в видавших виды джинсах и слишком модных для такого гардероба помочах. Он слушал хмуро, не перебивая, во всему видно, угадывая подтекст моих речей. По сравнению с первыми днями, ему уже не надо было прилагать сверхчеловеческого усилия, чтобы не сморгнуть ресницами и не сказать «кошмар» в доминанту трагизма.

— Вы по-прежнему не хотите рассказать, в чем дело? — спросил он просто.

— Нет, — вздохнул я, — к чему это, Даша? Помочь вы ничем не сможете, а сострадатели мне не нужны. Да и чему тут сострадать — я попал в тривиальную ситуацию, просто слишком поздно для моих лет.

Он молчал, улавливая в моих словах недостаток доверия к себе, а оттого не доверяя этим словам.

— Поймите, Даша, — сказал я мягко, видя это, — Если я чего-то не рассказываю вам, то ведь не от недоверия. Я готов открыть вам любые тайны…

Тут во мне взбултыхнулась гротескная душа и я продолжил совсем иным тоном:

— Да и не только вам. Сами знаете, я не шкаф и не музей — скрывать секреты от друзей.

И вновь вернулся к сказовой манере:

— Но в праве ли я, зная, что вы воспримете мой рассказ горячо к сердцу, докучать вам? Это… Ну, вы понимаете. Это неблагородно.

Я вылил внутрь себя остатки пива и встал.