Случайный рыцарь - [63]

Еще пару секунд ни секунданты, ни, кажется, сам Кодебский не понимали, что все закончено: Рубан, отступая, парировал пять ударов, и только шестой пал в пустоту и угас.

Кодебский выпустил саблю и со странным мычанием схватился обеими руками за шею, будто пытаясь зажать рассеченную сонную артерию. Но кровь толчками выбиралась сквозь пальцы, и как много ее было, крови.

Раскачиваясь все сильнее, Кодебский стоял, уставя темные, без зрачков, страшные глаза на Дмитрия Алексеевича, а потом обмяк и свалился на руки секундантов.

Подбежали и свои. Артамонов, сосед, набросил на подрагивающие от напряжения плечи теплую волчью шубу, что-то говорили, со страхом — а может, и жалостью, — поглядывая на коченеющего меж склоненными однополчанами гусара, и с тревожным изумлением — на Рубана.

А он стоял, крепко стиснув зубы и рукоять, пока рядом, в трех шагах, не затихла агония посланца темных сил, а может, просто жертвы; потом отбросил — навсегда — окровавленную саблю, повернулся и пошел по заснеженной тропинке туда, где над перелеском подымался прозрачный дымок родного очага.

У ворот усадьбы остановился, оправил шубу, вытер снегом лицо и руки, и вошел в дом, еще не зная, что первым его встретит Саша и, округлив глаза, спросит: — Папа, а почему у вас голова такая белая?

Глава 11

— Не плачь, маленькая, не плачь, — Вадим прямо с порога услышал Танин плач и теперь ласкаво, как маленького ребенка, как собственную обиженную дочь, гладил ее по вздрагивающим плечам.

Поглаживал, обнимал — и впервые за время их связи ощущал, что ни прикосновение Таниного тела, ни тепло ее дыхания, ни запах волос не вызывают желания… Умопомрачительного жаркого желания, нежной страсти, возгоревшейся в первые дни знакомства.

И становилось от этого ощущения неуютно и горько, словно ни за что, походя, случайно обидел заплутавшего меж чужих людей ребенка.

Сдерживая слезы, Таня дрожащим, срывающимся голосом выговорила: — Я погибла. Мне даже некуда пойти. Он меня из-под земли достанет. Ты не знаешь: если он сейчас отпустил — значит, сделает еще хуже…

— Не с тобой, — горько признал Вадим, понимая, что на этот раз не ошибается. — Но тебе пока лучше спрятаться…

— Где? Домой я не могу, у тебя тоже не останусь, а думаешь, он ту квартиру не найдет?

— Сначала Александр Григорьевич найдет меня… если, конечно, действительно он все понял. Таня спросила, не поднимая головы: — Думаешь, мне легче будет, если одного тебя убьет? Лучше уж вместе — и сразу. Нет у меня никого на свете — ни помянуть, ни заплакать… — и Таня, представив собственную, неухоженную могилку где-то на дальнем кладбище, всхлипнула еще раз.

А потом добавила нелогично: — Хотя бы скорее, что ли.

Вадим положил руку, мягкую, беспомощную руку на Танины локоны, чуть потрепал, утешая — то ли ее, то ли себя самого: — В ближайшую неделю ему будет не до нас. При любом раскладе. А там… Может, перегорит. Отпустил же нас из этого колодца.

Таня, совсем как ребенок, потянула его руку, спрятала горячее, мокрое лицо в ладонь — а чуть позже сказала, уже совсем по-взрослому: — Он — прав. А мы перед ним — виноваты.

— Мы были точно так же правы и виноваты год назад, — Вадим перебрался в кресло и закурил.

— Год, и полгода назад никто не знал, — с нажимом сказала Таня и тоже потянулась за сигаретой, — а когда неизвестно, когда никто не знает, этого вроде как нет. Мы с тобою любили друг друга — и это касалось только нас. А ему я была хорошей женою, насколько из меня получается. Может, не очень хорошей, но его устраивало. И никого две жизни не мучали. Не было никакой измены, понимаешь? А теперь все по-другому…

— Верующие считают, что бог видит самые тайные поступки и ведает самые тайные помыслы.

— Но ты-то не верующий, — отозвалась Таня из полутемной комнаты.

— Увы, — признал Вадим, — и это жаль. Он подождал ответа. Таня молча курила.

Заполняя сосущую тишину, только подчеркнутую шумом поздних авто на проспекте, Вадим продолжил: — Жаль. Потому что мне и в самом деле хотелось бы знать, что есть мера и цена любому нашему действию и мысли. Чтобы с каждой мыслью нечто изменялось вокруг… Мистики считают, что над каждой страной конденсируются эфирные облака, эгрегоры, средоточия уже состоявшихся человеческих мыслей. И какие преобладающие мысли у миллионов, таков их эгрегор: светлый или темный, добрый или хищный, а сам по себе он изначально разумен — высшее бытие, квинтэссенция разума… И может действовать разумно, может вызывать у людей нужные мысли, подталкивать к нужным поступкам…

Вадим говорил спокойно и убедительно, — объяснял, уговаривал, как всегда. Почти всегда. Сколько раз так и происходило: он рассказывал, убеждая, и постепенно стиралось непонимание, неприятие, внутреннее сопротивление. Он уговаривал аудиторию — хоть одного, хоть десяток слушателей. Уговаривал и сам себя.

Или себя — прежде всего? А может, только себя? Заставлял согласиться со своими логическими построениями, расцвеченными яркими картинками (Бог не обделил ни логикой, ни памятью). Но что происходило дальше?

А дальше все поступали в соответствии со своими интересами.

До этой сентенции Вадим доходил и раньше. И никогда не позволял перейти к следующему предположению. Да, допускал, что все слушатели — от безалаберных студентов на лекциях до злоязычных дружков на кухонных посиделках, от попутчика — ксендза в соседнем самолетном кресле до опасного и, видимо, совсем непростого Александра Рубана, соглашаясь внешне, действовали дальше по-своему; но выводов, кроме разве что тактических, Вадим из этого понимания не делал. Срабатывала самозащита — и, возможно, выдержала бы всю оставшуюся жизнь, не изменись так мир и его собственное бытие в этом мире. Но сейчас Вадим понял — так ясно, будто высветилась в сознании закодированная когда-то неведомым гипнотизером фраза: