Случайные попутчики - [91]

Последовал всплеск, и Гай понял, что Бруно свалился за борт. Никто не успел и слова вымолвить, как Гай уже был на палубе.

Он побежал на корму, на ходу сдирая с себя пальто. Почувствовав, что кто-то схватил его сзади за руки, он обернулся, ударил Боба в лицо и бросился в море. Исчезли голоса, исчезла качка, все на мгновение застыло в мучительном покое, затем начался подъем на поверхность. Двигаясь, будто в вате, он освободился от пальто, медленно-медленно, словно вода, такая холодная, что это уже не холод, а боль в чистом виде, успела сковать его члены. Подпрыгнув в воде, он увидел — далеко, неимоверно далеко — голову Бруно, похожую на обросший водорослями полупогруженный круглый камень.

— Тебе не доплыть до него! — заорал Боб, но его голос пригасила плеснувшая в ухо волна.

— Гай! — пронесся над водой крик Бруно, предсмертный вопль утопающего.

Гай выругался. Он доплывет. Сделав десяток саженок, он снова подпрыгнул в воде, но Бруно не было видно.

— Бруно!

— Вот там, Гай! — Анна показывала рукой с кормы.

Гай ничего не видел, но, доплыв до места, где, помнится, Бруно вынырнул в тот раз, ушел под воду, широко раскинув руки, нашаривая вслепую судорожно вытянутыми пальцами. Вода сковывала движения. Как в кошмарном сне, подумал он. Как на том газоне. Он вынырнул, попал под волну, хлебнул воды. «Индия» оказалась совсем не там, где он ожидал, и разворачивалась. Почему они не подскажут, куда ему плыть? Или им все равно?

— Бруно!

Может, он тут, за одним из вздымающихся валов. Он снова рванулся вперед, понял, что потерял направление. Волна ударила в висок. Он проклинал непомерную, безобразную морскую стихию. Где, где его друг, его брат?

Он снова нырнул, как можно глубже, распластавшись во всю свою нелепую протяженность. Но теперь пространство, казалось, представляло собой одну безмолвную серую пустоту, а сам он — всего лишь затерянную в ней крохотную искру сознания. Со всех сторон его объяло мгновенное невыносимое одиночество, готовое поглотить его собственную жизнь. Он изо всех сил напряг зрение. Серость отступила, превратившись в жесткий коричневый пол.

— Вытащили? — выдохнул он, приподнявшись. — Который час?

— Тише, Гай, лежи, — произнес голос Боба.

— Он утонул, Гай, — сказала Анна. — У нас на глазах.

До него дошло, что все они, один за другим, вышли из каюты. Даже Анна. Он остался один.

46

Осторожно, чтобы не разбудить Анну, Гай выбрался из постели и спустился в гостиную. Он задернул шторы и включил свет, хотя понимал, что ему не остановить рассвета, который уже скользнул в комнату серебристо-сиреневой бесформенной рыбиной из-под жалюзи, в прореху между зелеными шторами. Гай ждал его, лежа наверху в темноте, знал, что рассвет в конце концов доберется до него из-за изножия кровати, и, как никогда, страшился мертвой хватки чувств, которые придут в действие, потому что теперь Гай знал: половину его вины принимал на себя Бруно. Если он и раньше едва с ней справлялся, то как справляться сейчас? Ответ он тоже знал: не справится.

Он завидовал Бруно — тот погиб так внезапно, так спокойно, так стремительно и таким молодым. Да, и так легко — Бруно все делал легко. Гая пробирала дрожь. Он застыл в кресле, тело под тонкой пижамой напряглось и окаменело, как во времена тех, первых, рассветов. Затем в судорожном порыве, которым завершались эти приступы оцепенения, он встал и поднялся в студию, сам не понимая зачем. Он поглядел на большие лоснящиеся листы чертежной бумаги на своем рабочем столе; их было четыре или пять, они так и валялись, как он их оставил, набросав кое-что для Боба. Он уселся и принялся писать, начав с левого верхнего угла, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Он писал о Мириам и о поезде, о телефонных звонках, о Бруно в Меткафе, о письмах, о револьвере, о собственной капитуляции и о той пятнице. Он изложил все, что знал, что могло помочь лучше понять Бруно, словно тот был еще жив. Он исписал три больших листа, сложил их в большой конверт, а конверт заклеил. Несколько минут он разглядывал конверт, наслаждаясь частичным утешением, которое давал его вид, дивясь тому, насколько конверт со своим содержимым теперь сам по себе, а он — тоже сам по себе. Много, много раз он уже строчил страстные покаянные признания, но знал, что их никто никогда не увидит, а поэтому и не чувствовал, что они от него отделились. Но эта исповедь — для Анны. Анна возьмет в руки этот конверт. Ее пальцы будут держать эти листы, а глаза — читать написанное.

Воспаленные глаза саднили, Гай прижал к ним ладони. Эти часы так его измотали, что даже спать захотелось. Мысли разбрелись в разные стороны, а те, о ком он писал, — Бруно, Мириам, Оуэн Маркмен, Сэмюел Бруно, Артур Джерард, миссис Мак-Косленд, Анна — люди и имена кружились где-то на периферии сознания. Мириам. Как странно, но теперь она ему виделась человеком из плоти и крови в большей степени, чем когда-либо раньше. Он попытался нарисовать для Анны портрет Мириам, попытался дать ей оценку, и последнее заставило его оценить ее для себя. Как личность, решил он, она немногого стоила — и с точки зрения Анны, и с любой другой. Но она была человеческим существом. Немногого стоил и Сэмюел Бруно — жестокий и жадный делатель денег, которого ненавидел родной сын и не любила жена. Да и кто его в самом деле любил? Кто по-настоящему пережил его смерть или смерть Мириам? Если кто и переживал, так разве что родня Мириам. Или нет? Гаю вспомнился ее брат, как он давал показания на следствии, его маленькие глазки, в которых вместо печали горела одна злобная животная ненависть. А мать Мириам с ее мстительностью и неизменной мерзкой натурой, не сломленная и не смягченная горем, — той было плевать, на кого навесят убийство, лишь бы на кого-нибудь да навесили. Даже если он и надумает — будет ли прок встречаться с ними лишь для того, чтобы подсунуть им мишень для ненависти? Разве станет им после этого легче? Или ему? Нет, не станет. Если кто и любил Мириам, так это Оуэн Маркмен.