Случайные обстоятельства. Третье измерение - [98]

— Очень хорошо. Молодец. Вторым твоим ответом я доволен.

Он отпустил Павловского, собираясь подытожить их разговор, но Инна вдруг сказала:

— Какая же это комедия, если никто никого не слышит? Все глухи друг к другу, даже дочь и мать...

— А Чехов назвал — комедией! — возразили ей. — Выходит, он заблуждался?

— Почему заблуждался? Там действительно много смешного, — сказала Наташа. — Как, например, Лопахин чуть Варе предложение не сделал, и шампанское приготовлено было, а оказалось, что его уже давно Яша выпил, слуга.

— Что ж тут смешного? — возмутилась Инна. — Варя-то всю свою жизнь этого предложения ждала!

— А Епиходов... — вспомнил еще кто-то. — Уселся на картонку со шляпой и раздавил...

— Ну и что? — спросила Степанская. — Ну, неудачник, ну, неловкий человек... Так давайте посмеемся над ним?!

— А Шарлотта? Разве не смешно, как она куклу качает? Как живое существо...

— Да вы что, ребята?! — Петров, робкий их Петров, поднялся. — Женщина всю жизнь в гувернантках, всю жизнь у чужих людей. Совершенно одинокий человек! Одна-то, наверно, и была когда-то мечта — ребенка бы своего...

— А!.. — отмахнулась Наташа. — Они все там какие-то жалкие!.. Даже когда веселятся!

— Между прочим, — сказал Михаил Антонович, — слово «жалкий» употребляется не только с неким презрительным оттенком. Если жалкий — значит, достойный жалости, участия, сострадания. А жалеть — это еще и щадить, беречь, не давать в обиду. Не так ли? Ну, это я к слову... Давайте-ка теперь подведем итоги. Первое: к вопросу о жанре...

В коридоре, перед тем как расстаться, заведующий гороно спросил:

— У вас всегда так... шумно?..

Михаил Антонович видел предостерегающий взгляд директора из-за спины завгороно, но лишь пожал плечами и упрямо ответил:

— Всегда. По крайней мере, всегда стараюсь, чтоб именно так было.

Заведующий гороно усмехнулся и, прощаясь, сказал:

— Спасибо вам...

— За что? — удивился Михаил Антонович.

— За шум на уроках.

К концу дня вдруг сказывалась усталость, но Михаил Антонович это лишь после чувствовал, а пока вел уроки, он был оживлен, здоров, почти молод, и, верно, чтоб продлить в себе это ощущение бодрости, все выискивал причины подольше задержаться в школе. Как-то он предложил десятиклассникам: если они найдут после уроков минут сорок, он может дополнительно позаниматься с ними, чтоб готовить их к сочинению на аттестат зрелости, и они, понимая, конечно, что это поможет и при поступлении в институт, дружно согласились. Так с тех пор и повелось, уже много лет, что весной ему прибавлялись и эти занятия, никакими программами не предусмотренные. «Что ж вы, из них всех филологов хотите сделать?» — спрашивали иной раз его коллеги, то посмеиваясь, то с ревнивыми нотками в голосе, а то и с некоторым упреком. Нет, он совсем не обольщался на этот счет, понимая, что филологом мало кто станет, но как было признаться вслух в той радости, какую он испытывал, замечая у ребят не один лишь сугубо практический интерес к подобным занятиям, а увлеченность подлинную, уже далекую от соображений сиюминутной пользы... Как же было поделиться с кем-нибудь своим торжеством, когда ученик, вопреки педагогической осмотрительности и объективности Михаила Антоновича, вдруг приходил к самостоятельному выводу, что Печорин — герой скорее отрицательный. Михаил Антонович не соглашался, искренне объяснял, что не следует быть столь категоричным, что нельзя уже в их годы подходить и к явлениям жизни и к литературе с наивной, арифметической меркой, что речь тут о сложности, неоднозначности образа, — но при всем этом отчего-то спокойнее становилось на душе за такого ученика, за его будущее.

Если Михаил Антонович с кем и делился подобными соображениями, то разве что с дочерью. Ирина, как и он, тоже была словесником и, конечно, много общих тем у них находилось, но жила она отдельно, в другом конце города, а когда изредка и появлялась в родительском доме, все равно поговорить толком им негде было: квартира большая, а тихого угла не найти. За общим же столом разговоры все какие-то пустые выходили, и лишь позже, когда он провожал ее к станции метро, можно было осторожно спросить: «Ну, как ты?..» Тут же, однако, испугавшись, что уже одним этим вопросом причиняет ей боль, он торопливо, с бодростью в голосе добавлял: «Как дела?» — понимая, впрочем, что нисколько не облегчил ей ответ, потому что «как дела?» — это ведь не только школа, но и то, что, разведясь давно с мужем, она полюбила женатого человека, у него двое детей, и все это тянется уже много лет... Маленькая, хрупкая на вид, она ласково прижималась головой к его плечу: «Все хорошо, папа. Все очень хорошо». Он видел, что говорит она искренне, почти весело, и все не переставал, удивляться этой перемешке в ней страдания и счастья.

«Иногда я думаю, — поделилась она с ним в другой раз, — что же это за счастье, когда страданий больше, чем радости? А ведь все равно — счастье!..» — И заплакала.

Он отвел ее в сторону, заслонил от чужих любопытных глаз, беспомощно гладил по голове, как ребенка, и сам не знал: радоваться ему за нее, сочувствовать ли ей... Чтоб люди так долго были нужны друг другу — да одно это... «Мы, вероятно, все заблуждаемся, — сказал он, успокаивая ее, — когда считаем, что для счастья... нужно бесконечно много всего... Для счастья, может быть, нужно... хотя бы кое-что?»