Случайные обстоятельства. Третье измерение - [51]

— Я понимаю... — Савинцев помолчал, понимая, что сейчас надо помолчать, чтобы ничем их не обидеть случайно, но — что поделаешь? — у каждой профессии своя специфика, у журналистов — тоже... — Но вот о том, что вы рассказали... Ведь о таком подвиге надо же писать?!

— Наверно... — Букреев пожал плечами. — Только не надо на этом точку ставить. Меня, как командира, еще и другое интересует: почему они дошли до того, что этот подвиг стал необходимостью? Ведь вся ситуация была вызвана целой серией ошибок других людей. Какие это ошибки? Почему? Как?.. Для воспитания моего экипажа, да и для моего собственного воспитания — это важно?

— Безусловно, — согласился Савинцев. — Тут вы правы, конечно. Но...

— Вот на этом бы и воспитывали, — сказал Букреев. — А не на одних только подвигах. — Он перехватил взгляд корреспондента, тоже невольно покосился на свои орденские планки и усмехнулся: — За какие все-таки подвиги награжден? Так ведь?

Савинцев расхохотался:

— Ну, теперь уж не спрошу.

— А я бы вас разочаровал: не за подвиги, а за освоение новой техники. За то, что моим людям не пришлось рисковать жизнью из-за какого-нибудь ротозея. За то, что я взял у родителей столько-то сыновей — и всех им потом вернул. Вот за это.

— Я понимаю, Юрий Дмитриевич. Но... Товарищи, вы же и меня поймите: с чем я вернусь в газету? С рассуждениями о подвиге? — Савинцев показал на свой блокнот. Философия философией, но от него же материала ждут!

— Если газете нужен подвиг — может, дадим товарищу подвиг? — Ковалев с улыбкой посмотрел на Букреева.

— Ну... Если так уж нужно... — Тут Букреев уже мог понять: человеку приказали — человек должен выполнить.

— Позарез нужно, Юрий Дмитриевич, — попросил Савинцев.

— Добро... — Букреев вздохнул. — Подкинем что-нибудь. В последний раз... И с механиком нашим познакомим.

— А скажите... Если это не секрет, конечно, — поспешно добавил Савинцев. — Как фамилия того офицера... ну, который... о котором вы говорили?..

— Сказал же, что познакомлю. — Букреев взглянул на часы, встал и пригласил Савинцева отобедать с ними в кают-компании.

Только после разговора с доктором Филькину вдруг открылось, как он подвел вчера Марию Викторовну. Он-то хотел им всем праздник устроить, сюрприз преподнести, а вышло, как объяснил ему Иван Федорович, что никто ее не ждал, и она это заметила.

От одной мысли, каким он теперь должен казаться ей невзрослым, несерьезным, а то даже и просто непорядочным человеком, каким зеленым лейтенантиком, на которого, выходит, вообще нельзя ни в чем положиться, выглядит он в глазах всех остальных, — от этой мысли Филькин приходил прямо в отчаяние.

К концу дня его вызвал к себе замполит. Можно было, конечно, предположить, что Максим Петрович станет его отчитывать за тот случай с книжкой, но, во-первых, что уж теперь-то мораль читать, если он, Филькин, и без того сполна наказан, а во-вторых, слишком бы это был легкий и желанный разговор, чтоб всерьез надеяться на такое везение.

То уже непоправимое, что произошло в кафе, связывалось теперь в представлении Филькина с такими серьезными понятиями об офицерской чести, что в старые времена за подобный поступок... Что-то такое вспомнилось Филькину, обрывки некогда вычитанных им фраз, среди которых мелькали слова «сатисфакция», «милостивый государь», «к барьеру», а вслед за ними хотя и более поздние слова, поспокойнее, но тоже такие, что не позавидуешь: «в отставку», «гнать из полка», «не подавать руки»... Вот, значит, и теперь, узнав обо всем, Максим Петрович вызвал его к себе, чтоб хотя и не гнать с лодки, но все же выразить ему, высказать...

«Даже похудел», — с сочувствием думал Ковалев, разглядывая Филькина, пока тот докладывал, что «по вашему приказанию прибыл».

Довольно странно должно было это совмещаться: «по вашему приказанию прибыл» и разговор, который имел какой-то смысл, только если был откровенным, действительно по душам, а значит — совершенно добровольным с обеих сторон. Но так уж было на военной службе, и так, наверное, и должно было быть, что начинался этот разговор «по вашему приказанию», и это обязательное, уставное начало всегда нужно было потом непременно преодолеть.

— Присаживайтесь, Петр Гаврилович, — дружелюбно сказал Ковалев.

Филькин не сумел скрыть своего удивления от спокойного тона замполита, но вспыхнувшая в нем благодарность за этот тон еще горше напомнила ему, что после вчерашнего он, Филькин, явно не заслуживает такого отношения.

— Есть, — тускло проговорил Филькин и, понурив голову, сел в предложенное кресло.

Он готов был ответить сразу за все, выслушать от человека, к которому уже давно проникся уважением, самые неприятные, безжалостно суровые слова, и чем это будет скорее — тем лучше, потому что ждать становилось невмоготу, а безропотно выслушивая эти слова и соглашаясь с каждым самым обидным из них, он все-таки хоть в чем-то, хоть в какой-то мере вроде бы рассчитывался таким образом с собой за себя вчерашнего, за того Филькина, который вызывал в нем теперь одно лишь презрение.

Но Максим Петрович почему-то не торопился с этими бесспорно справедливыми словами, предложил даже закурить, и это окончательно доконало Филькина: таким безразлично-спокойным и вежливым можно, наверное, быть только с безнадежным, совершенно безнадежным типом. Таким, видимо, он и был сейчас в глазах замполита, и было тем обиднее, что на самом-то деле он таким никогда не был, он это точно знал, но чем он, Филькин, сможет доказать это, как ему смыть такой позор — трудно было себе даже представить... Разве только если совершить что-то особенное, почти небывалое, что-то такое, что требует смелости и риска, — подвиг, например, какой-нибудь...