Случайные обстоятельства. Третье измерение - [136]

— Ты же прочла! — насмешливо ответила Женя. — Это — противозачаточное. — С подчеркнутым спокойствием, что особенно потрясло Елену Васильевну, дочь села в кресло и потянулась к какому-то журнальчику на столе.

— Встань! — закричала Елена Васильевна и вырвала из рук Дочери журнал. — Немедленно встань! — Отчего-то это казалось ей сейчас очень важным — заставить свою дочь подняться с кресла и послушно стоять перед ней.

— Пожалуйста. Если тебе так хочется... — Пожав плечами, Женя встала, побледнев и нервно кривя в усмешке губы. — И что дальше?

— Как же... как ты... Как же ты могла?.. — заговорила Елена Васильевна — сначала тихо, растерянно, а потом уже крича. — Как ты могла?! Нет, как ты только смела?! Дрянь! Дрянь!.. Потаскуха!

Елена Васильевна ударила Женю по щеке. Та даже не уклонилась, усмешка все так же кривила ее губы — высокомерная, презрительная, упрямая, — и Елена Васильевна, совсем обеспамятев, ударила снова и снова — теперь лишь с тупым, единственным желанием согнать с лица дочери эту невыносимую усмешку.

Женя покорно давала бить себя, голова ее моталась из стороны в сторону, как неживая, в такт ударам, волосы растрепались, упали на лицо длинными прядями, скрыв его, и то, что не стало видно этой вызывающей усмешки, распалявшей и поддерживающей бессильный гнев Елены Васильевны, — это сейчас же остановило ее.

Было так тихо, что только свое частое и тяжелое дыхание ей и слышалось, а дочь как будто совсем не дышала, стояла мертвая перед ней.

Испуганно Елена Васильевна быстро отвела волосы с лица дочери, чтобы увидеть его. Оно было все в слезах, но совсем белое, каким не должно, не может быть лицо, когда бьют наотмашь. Оно было горестное, беззащитное и такое родное, что Елена Васильевна, разрыдавшись, прижала к себе голову дочери, стала торопливо гладить ее, успокаивать, причитать — бедненькая, родная, что же ты наделала... и я, извини, прости меня, но ты же сама... бедная моя... что же теперь делать, ох, что же нам делать?.. — и, успокаивая, жалея, раскачиваясь, как от боли, вместе с ней, прижимая к себе, вытирая ей слезы и успокаивая ее, Елена Васильевна и себя жалела, словно ее кто-то жестоко и незаслуженно обманул.

Но за что? За ее стремление всем им помочь? Мужу, которого она любила и который, как, наверно, казалось со стороны, всего достигал в жизни будто играючи, а на самом деле — не только талантом, но и тяжким трудом. Как же не облегчить его жизнь хоть чем-то, что в ее силах?.. Как не освободить было дочь от всяких домашних дел, от всего, что может помешать ее учебе? А институт трудный — высшая математика, черчение, физика... Да и возраст к тому же, когда — при теперешних нравах — глаз да глаз нужен... И вот сейчас получалось, что как будто все это было зря, раз самое-то главное она просмотрела, не уберегла их дочь. Именно так, во всяком случае, Андрей и скажет, ведь во всем, что плохого случается с кем-то из детей, она одна виновата, всегда только она. А спроси его хотя бы, где Витин детсад находится или в какой школе Женя десять лет училась — он лишь приблизительно сможет ответить. Кому-нибудь сказать, что он, отец, ни разу, кажется, не был у дочери на родительском собрании!.. Занят!.. Конечно, занят, никто не говорит, но все-таки не до такой же степени! Каждую пятницу он же находит время, чтобы с приятелями в баню свою пойти. Это у него прямо как что-то нерушимое, святое, не дай бог чем-нибудь помешать — тут же вспылит, оскорбится. Как же! Покушение на его независимость, чуть ли не на личную жизнь. А то, что у нее никакой личной жизни, — на это ему наплевать! И почему он за все время только одно письмо написал из санатория? И всего раз позвонил. Это на него совсем не похоже. Что там могло?..

Мысли эти давно и многократно переживались ею в разное время и сейчас были мгновенными, промелькнули, как бы пунктирно лишь слегка обозначенные, ни на секунду не заслоняя того, что открылось ей в дочери.

Позже, когда они обе чуть успокоились и уже каждая незаметно попривыкла к новому знанию о другой (Женя — к тому, что матери все теперь известно, а Елена Васильевна — что с ее дочерью случилось нечто непоправимое, так и не определенное ею каким-нибудь словом, ибо «дрянь» и «потаскуха» могли все-таки быть сказаны только в ослеплении, в беспамятстве, на высоте ссоры), — позже, когда они заговорили друг с другом не просто как самые близкие по родству люди, а еще и сближенные теперь женской их общностью, возможностью говорить о чем-то уже на равных, как две одинаково взрослые женщины, Елена Васильевна спросила, кто он.

Женя понимала, что, задав этот вопрос, мать не столько впрямую интересовало, кто он такой — как зовут, где учится или работает, как выглядит внешне, даже, может быть, не то пока, что за человек он вообще, а прежде всего — кто он для нее, любит ли она этого человека и любит ли он ее.

В нем-то, положим, Женя не сомневалась — в его чувстве к ней, — что же касалось ее отношения к нему, то тут все сложнее было, но как раз матери объяснять это было бы бесполезно. Мама тогда снова в ужас придет: даже не знаешь, любишь ли его, а уже... Как будто можно на каких-нибудь весах взвесить, чтобы точно знать: если до этой вот риски — значит, еще не любовь, а зашло за нее — это уж действительно любовь. Кажется, и дня прожить не могут, чтоб не увидеться, а через год — пожалуйста, уже смотреть невмоготу друг на друга, разводятся.