Случайные обстоятельства. Третье измерение - [117]

И что это, в самом деле, за идиотство у них в семье, если даже сын не имеет, видите ли, права хоть изредка ему помешать?! А все это от матери пошло в их доме. От нее да от Лены. Они как будто соревновались между собой, кто лучше оградит его от всяческих помех — мать или жена.

Каретников все не мог сейчас вспомнить, когда же это вообще началось, как произошло, что именно он стал тем барометром, который в основном и определял благополучие или неблагополучие их семьи. Ведь до своего замужества жила с ними Ирина, она была старше его на три года, преподавала в школе, как и отец, русскую литературу, но он, Каретников, не помнил, чтобы какие-то особенные заботы в доме были связаны с его сестрой. Как-то незаметно для всех она окончила с отличием пединститут, незаметно работала, уходила в школу, приходила из школы, замуж вышла, родила сына, разошлась с мужем, но Каретников не мог вспомнить случая, когда бы вокруг ее дел, успехов и неудач велись дома какие-нибудь долгие разговоры. Точно так же незаметно все и у отца проходило. Странно все-таки: хотя мать даже на высоких каблуках была пониже отца, он рядом с ней почему-то всегда казался мельче, ниже ростом.

Сколько Андрей Михайлович помнил отца, тот-вечно сидел на кухне над какой-нибудь книгой. Он обычно так и представлялся всегда в одной и той же позе — склонившись над книгой у старой настольной лампы под зеленым абажуром. Отец и разговаривал-то с ними, детьми, больше всего о книгах. «Это хорошо, конечно, что ты прививаешь им любовь к литературе, но надо детям и какую-то жизненную ориентацию давать, — говорила мама. — Жизненную!»... Если они и ссорились иногда, то, кажется, только при этих разговорах. «Я и даю, представь!» — кипятился отец. Он редко когда выходил из себя, но тут лучше было его не трогать, и мама лишь молча пожимала плечами, терпеливо и снисходительно. Она знала, что с ним просто бесполезно об этом спорить. Беседовать с детьми о жизни, прививать им стремление быть в первых и даже первым, а не довольствоваться тем, что ты не хуже других, — все это мама на себя взвалила. И конечно, не ее вина, что Ирина, как и отец, была другим человеком. Не хватало ей ни маминой воли, ни ее целеустремленности, ни хоть какой-то уверенности в себе... Нет, но когда же все-таки так повелось в их семье, что прежде всего именно вокруг его работы, его интересов, его трудностей и удач вертелись все другие разговоры?

Он, Каретников, никогда особенно не думал об этом, не усматривал тут, во всяком случае, ничего предосудительного, никакой несправедливости, раз это шло от его домашних, а не от него. Он и сейчас коснулся этого не из-за возникшего в нем ощущения вины перед кем-то, а лишь в связи с другой, случайной мыслью, которая неожиданно пришла ему в голову. Он вдруг подумал с удивлением, что совершенно не помнит, когда и как вышло, что постепенно кабинет отца в доме стал его кабинетом. Отчего-то возникла вот потребность задаться этим вопросом. Может быть, потому, что ответ, видимо, давно уже был заготовлен в душе — на случай, если когда-нибудь ему все же услышится в себе этот вопрос, — и ответ вполне веский, успокаивающий его.

Все объяснялось, конечно, просто. Андрей Михайлович готовил сначала кандидатскую диссертацию, потом докторскую, сидел ночами, а отец, как всегда, как десять, и двадцать, и тридцать лет назад, все проверял школьные тетрадки с сочинениями — механическая, по сути, работа. Где же ему, Андрею Михайловичу, и сидеть было, если не в кабинете отца?

Логично. Все было очень логично, но Каретникову стало неприятно: как-то так выходило, что все эти его рассуждения как бы принижали отца, потому что его, Андрея Михайловича, успех лишь подчеркивал неуспех в жизни отца, а этого и вовсе не хотелось сейчас касаться.

По времени давно пора было ужинать; Каретников вышел посмотреть, не вернулась ли жена с Витькой — нет, не вернулась еще, — а проходя обратно, увидел на телефонном столике тот самый отцовский складной метр, и сразу перехватило горло, повлажнели глаза. Осторожно, словно боясь нарушить живые следы прикосновений, стереть их своей рукой, Андрей Михайлович взял метр за боковинки, понес его в кабинет и бережно положил на самое видное место письменного стола. Было ощущение, что им исполнено что-то очень необходимое, важное, такое, что сохраняет об отце память. Вздохнув, Андрей Михайлович снова прилег на диван.

А отцу, между прочим... А отцу плевать было на этот шкаф! Может, для него самым важным было, чтобы они его вдвоем, вместе делали, а там — получится, не получится — плевать! Главное, что вместе. Как же он не понимал этого?!

Каретников услышал голос сына в прихожей — Лена привела его из детского сада, — и внезапно замечательная мысль пришла ему в голову.

— Витька! — крикнул он. — Сынок!

Тут же послышался топот, недовольный голос жены вдогонку: «Сними сейчас же ботинки! Я кому говорю!» — но Витьку было не удержать, он вбежал, переполненный детсадовскими событиями, одним взглядом понял, что ему почти все сейчас можно, и, не снимая обуви, влез на диван к отцу.

— А знаешь, чего было в садике?! — Очки прыгали на его возбужденном лице, могли вот-вот свалиться, и Каретников осторожно снял их, увидев на переносице у Витьки багровый тоненький след. Даже сердце защемило от этой полоски, которая досталась его сыну так рано.