Случайные имена - [46]

Опустим то, как они оба подписывают подготовленные Феликсом бумаги — двухсторонний договор и расписку о заключении пари, опустим и то, как Алехандро Лепских передал сначала Феликсу Штамплю запечатанный конверт с завещанием, а потом и две пачки денег, в каждой ровно по пять тысяч долларов. Опустим даже тот долгий разговор, что состоялся между ними за чашечкой предотъездного (а как назвать иначе?) кофе, во время которого Феликс Иванович инструктировал добровольца о том, как будет происходить эксперимент.

— Ну? — спросил, наконец, Феликс Иванович. — Приступим?

А. С. решительно кивнул головой и направился к большому креслу, стоящему в центре комнаты. Как и положено, кресло было опутано разными проводами с подключенными датчиками, перед креслом располагался небольшой пульт с двумя рядами кнопок и лампочек (верхний ряд — лампочки, нижний — кнопки).

— Садись! — приказным тоном сказал Феликс.

А. С. сел и — как в самолете — застегнул на себе два толстых, грубой кожи ремня.

— При счете «три» включаю! — И Феликс начал считать: — Раз… Два… Три!

Что–то вспыхнуло, что–то грохнуло, что–то подняло кресло с Александром Сергеевичем и закружило, закрутило, бросая из стороны в сторону, ни зги не видно, темная чернота, черная темнота, чермнота, проще говоря, и вновь кружит, вновь бросает из стороны в сторону, вновь что–то вспыхивает и грохочет, зачем, проносится в мозгу Алехандро, а потом: «Ну и идиот же я!» И тут он чувствует, что больше ничто и никуда не движется, кресло стоит спокойно на чем–то твердом, а значит, можно открыть глаза и оглядеться, что он и делает.

Вокруг — унылое поле, совсем рядом — дорога, идущая неизвестно откуда в неизвестно куда. Низкое, пасмурное небо, серо–желтая трава под ногами — наверное, поздняя осень. Александр Сергеевич отстегивает ремни, берет сумку и встает с кресла. К горлу подкатывает тоска, ибо внезапно он понимает бессмысленность своей авантюры, ведь мир, в котором оказался А. С., — действительно абсолютно иной, и нет в нем ни единой знакомой души, и кому он здесь нужен, пусть и является лауреатом премии Крюгера? Алехандро хочется плакать, но он сдерживает слезы, распечатывает пачку сигарет (опустим марку и страну изготовления), закидывает сумку за спину, с сожалением смотрит на кресло и направляется к дороге, думая о том, вперед ли идти ему или назад, хотя лучше, конечно, вперед, это всегда лучше, чтобы вперед, тем паче, вот и указатель имеется, надо лишь подойти да постараться прочитать, что тут — арабская вязь, латиница, кириллица? На удивление знакомые буквы, слова читаются просто и легко: «Добро пожаловать в Элджернон!» — написано на указателе. «Что это, город или страна?» — думает Александр Сергеевич, внезапно оборачивается, и чудится ему, будто из–за ближайшего поворота дороги подмигивает, осклабясь, Феликс Иванович Штампль, при этом хорошо различимы два клыка цвета слоновьей кости, что торчат в самых уголках рта.

6

Ну и кто скажет, что мне делать с этим Александром Сергеевичем, заброшенным в тартарары, тьмутаракань, запределье, иное измерение тире параллельную реальность, ведь автор сего повествования никогда не занимался игрой в научную (и ненаучную тоже) фантастику и понятия не имеет, что должен делать герой с того самого момента, когда перед ним настежь распахиваются двери нового мира? Да и не фантастика то, что произошло с Алехандро Лепских, дорога под его ногами самая настоящая, нормальная такая асфальтовая дорога, по всей видимости, давно заброшенная, покрытая многочисленными паутинками трещинок, по обочинам все то же поле, что же касается указателя, то таинственный Элджернон по–прежнему продолжает занимать мозги филолога–медиевиста, ибо ответ на вопрос, город это или страна, все еще не получен, и все так же тошно и маетно на душе: авантюры хороши, когда в них пускаешься, сидя в кресле, с какой–нибудь книгой, или у экрана телевизора, сидишь и думаешь, что вот и мне бы хорошо учудить что–нибудь этакое, что бы враз изменило, перекрутило, воссоздало заново всю давно уже опостылевшую жизнь, сломало ее привычные рамки, бросило на палитру ожидающего дня новый, непривычно–яркого цвета мазок, повесило над ним волшебную радугу, зазвонило тончайшими хрустальными колокольчиками, но когда это случается (редко, чрезвычайно редко, не из ста даже один шанс, из миллиона), то охватывают тоска и печаль, постепенно переходящие в ужас — нет дороги обратно, а та, что есть, ведет в неведомый Элджернон, добираться до которого (если еще доберешься!) тоже предстоит невесть сколько!

Но добираться пришлось, на удивление, не так уж и долго. Часа через два пути по все той же заброшенной асфальтовой дороге (ландшафт за это время не изменился, все то же унылое поле как по правую, так и по левую сторону, низкое, пасмурное небо, временами проносились снежинки, тающие, еще не успев достичь асфальта, Александр Сергеевич даже достал из сумки свитер и напялил на себя — ведь отбыл–то он еще летом, пусть в середине августа, но летом, солнечным, терпким, звенящим как уже упомянутые хрустальные колокольчики, а тут поздняя осень, у него же лишь свитер да тонюсенькая курточка–ветровка, интересно, в чем здесь ходят, как и вообще интересно, что это за неведомая земля такая, куда занесло его волею — да нет, не судьбы даже, судьбою не назовешь то, что произошло с ним, дурацкая мысль, безумная идея, а вот как все здорово получилось, бах, и кресло начинает крутиться, вертеться, бах, что–то грохнуло, взорвалось, то ли взрывпакет, то ли праздничная петарда, и он уже здесь, и нет ни Феликса Ивановича, ни преступно покинувшей его жены, Катерины Альфредовны, да и вспоминается сейчас о них, как о чем–то несущественном, пусть даже г-н Штампль и показал на мгновение свои торчащие клыки из–за ближайшего поворота дороги еще там, в самом начале пути. Показал, но с этим и скрылся, растаял окончательно, хотя неизвестно, надолго ли, а дорога идет, и все интереснее становится Александру Сергеевичу шагать по ней по направлению к таинственному Элджернону, тоска, печаль, отчаяние — все это внезапно вдруг скукожилось до размеров куколки какой–нибудь зачуханной, домотканно–пестрой крапивницы, а когда — еще полчаса спустя — коричневая оболочка упомянутой куколки лопается, то не банальная лепидоптера начинает кружить вокруг уверенно продолжающего свой путь Алехандро, а виденное им лишь на картинках в старых атласах чудо (на мелованном картоне, печать с литографского камня, каждая такая картинка переложена тончайшим крылышком папиросной бумаги) — размером с воробья, а то и голубя, сине–зелено–фиолетовая, с длинными шпорами, со свистом рассекающими в полете воздух, то ли орнитоптера, то ли морфо, то ли еще какая экзотическая тварь сопровождает Александра Сергеевича последние километры пути и исчезает из поля зрения лишь тогда, когда за очередным поворотом дороги он видит веселенькую, ярко–желтую (отчего–то ярко–желтый цвет всегда хочется назвать веселеньким) будочку, а рядом с ней — молчаливо стоящий мотоцикл химерического вида, с двумя рогами руля, у мотоцикла же, так же молчаливо привалившись к нему, торчит здоровенный бугай в странной форме — белая каска с золотой полосой наискосок, черное кожаное трико с золотыми же лампасами, да еще эполеты плюс аксельбанты — такая же химера, как и сам мотоцикл, как и эта будочка, как дорога, да и вообще все то, что происходит с Александром Лепских в эти последние часы, в эти первые его часы, страж порядка, блюститель закона, ловец местных контрабандистов, рейнджер–пограничник, кто ты, хочется спросить Алехандро у все так же молчаливо стоящего незнакомца, лениво посматривающего на приближающегося незваного гостя пронзительным взглядом из–под белой каски с золотой полосой, проведенной наискосок, но мы так далеко ушли от начала абзаца, что пора закрыть скобки и постараться свести концы с концами, то есть окончить то, уже давнее, предскобочное предложение), повторим, часа через два пути все по той же заброшенной асфальтовой дороге Александр Сергеевич Лепских увидел первого живого человека с тех самых пор, когда Феликс Иванович Штампль нажал кнопку, чем и положил начало эксперименту.