Случай Портного - [27]

– Куда в Европу? – кричит папаша, пока такси отъезжает.

– Понятия не имею, – весело отвечаю я. Мне тридцать три года, и я искренне радуюсь тому, что наконец удрал от родителей на целый месяц.

– А адрес?…

– А вот адрес-то я вам и не скажу! Ха-ха-ха!

– Как? А если я?…

– Ты что имеешь в виду?

О, Господи! Я даже не знаю, крикнул он это или не крикнул из окошка машины, но я знаю, что бы он мог мне прокричать: «А вдруг я буду умирать?», и тем не менее я отправляюсь в Европу со своей любовницей, о которой он даже не догадывается! Впрочем, какая разница, что он сказал? Мне более интересно другое: если я об этом думаю, то чего во мне больше, страха перед неизбежностью его конца или острого желания приблизить этот страшный момент?

Вот, доктор, где у меня болит, врачуйте, это ваш хлеб.

Я уже рассказывал про мальчика Рональда Нимкина, который повесился в ванной? Помните про записку, приколотую к рубашке? Знаете, что он написал своей матери? Вот что:

«Звонила миссис Блюменталь. Когда вечером пойдешь играть в карты, не забудь сборник правил. Рональд».

Ну и как вам эти последние слова? Настоящий умный, воспитанный, вежливый еврейский мальчик, за которого никому краснеть не придется. Как это достигается? Они без конца говорят: «Скажи „спасибо“, дорогой», «Скажи „пожалуйста“», «Скажи „добро пожаловать“», «Скажи „извините“», «Алекс, ты должен попросить прощения. Извинись, скажи, что ты больше не будешь!»

Извинись! Но за что? Что я опять натворил? Почему я под кроватью, а мать пытается вымести меня оттуда метелкой? «Извинись по-хорошему, не то…» За что я отказываюсь просить прощения? Мне пять лет, а она угрожает: «…не то…»! И что? Расстреляет, что ли? А тут еще является папа, который целый день продавал страховки неграмотным черномазым, которые даже понять не могут, что это за хренотень такая. Он приходит домой, а там жена-истеричка воюет веником с его сыном – олицетворением божественного начала, который ее не то попинал ногами, не то искусал. (Врать не буду, но, по-моему, и то и другое.)

– Что это значит? – вопрошает мать, становясь на четвереньки и загядывая под кровать с фонарем. – Как ты мог?

Да очень просто, мамочка, по той же причине, что и Рональд Нимкин, потому что вы, долбаные еврейские мамочки, достанете кого угодно! Я читал «Леонардо» Фрейда, и, уж простите, доктор, преследует меня то же самое: огромная птица бьет меня крыльями по лицу, и я задыхаюсь. Не могу дышать. Все, что нужно нам – мне, Рональду и Леонардо – так это только, чтобы вы нас оставили в покое! Отвяжитесь, не мешайте нам мастурбировать и выдумывать глупости. Хватит умиляться нашим пипкам и губкам! Отстаньте от нас со своим рыбьим жиром и витаминами. Не выдумывайте нам прегрешения и преступления – они настолько мизерны, что на них нужно глядеть в увеличительные очки!

– Как у маленького мальчика может появиться желание ударить ногой свою маму? – слышу я голос папаши. Вы бы видели его руки! Может, он не кончил школу, может, он не в состоянии поставить покрышки с белыми бортами, но уж руки у него – будь здоров какие! И он в ярости! Вот идиот, я же пнул ее не только за себя, но и за тебя!

– Укус человека очень опасен. Ты что, не знаешь об этом? А ну, вылезай! Что ж ты кусаешь мать, как бешеная собака? – он так грозно рычит, что моя, обычно невозмутимая, сестра, вся дрожа, удирает на кухню и прячется там за холодильник. Или это я так думаю, потому что все еще лежу под кроватью и мать продолжает свои попытки выжить меня оттуда метлой.

– Все у меня заживет, синяк пройдет, – бормочет мамочка, продолжая шуровать под кроватью, – но я даже не представляю, что нам делать с паршивцем, который не желает передо мной извиняться?

Она что, действительно не знает? Если я такой рецидивист, то на ее месте вызвал бы полицию, пусть меня арестуют. «Александр Портной, за отказ просить прощения у своей матери вы приговариваетесь к повешению!» Неужели этот мальчик, который пьет молоко и купается в ванне с игрушками – опасный преступник? Что она строит из себя короля Лира и Корделию одновременно? По телефону она жалуется всем, что все ее проблемы в жизни оттого, что она слишком добра. Так и говорит: «Оттого, что я слишком добра». Я не думаю, что на том конце провода все кидаются искать карандаш, чтобы записывать подобную чушь. То, что это, мягко говоря, не соответствует действительности, ясно даже детям дошкольного возраста. «У меня есть одна слабость: я все отдаю людям, что бы ни случилось, я никогда не перестану помогать ближнему», – я слышал эти откровения с рождения, вот так целыми днями между собой и переговариваются все эти Розы, Софы, Голды, Перлы.

А ты, Софа, пробовала быть плохой? Представляешь, торчать на том, что ты порочна. Попробуй! Потому что быть плохим по-настоящему трудно. Это то, что превращает мальчиков в мужчин. Нужно избавиться от совести, от доброты, от толерантности – я не сумел, и посмотри, на что похожи мои мужество и сексуальность? Кошмар подавления, сплошные комплексы! Так что я тоже добрый и тоже взрываюсь. Ты когда-нибудь видела меня с сигаретой? Сейчас младшие школьники уже покуривают марихуану, а я – я не пробовал даже «Лаки страйк». Я, мама, абсолютно лоялен: не пью, не курю, не колюсь, не играю в карты, не умею врать, не краснея. Конечно, я часто говорю: «хуй», «пизда», «ебаться», но это – вершина моей маргинальности. Я даже бросил свою самую желанную сучку Манки! От живого оторвал! Как это вышло? Ведь я мечтал о такой всю жизнь! Бунт провалился? Почему малейшие отклонения от еврейских приличий заставляют меня так страдать? Ведь я ненавижу эти сраные правила и запреты! Доктор, скорей, доктор, помогите – верните либидо еврейскому мальчику! Верните ему его собственное достоинство! Назовите любой гонорар – только помогите – я, не моргнув, заплачу! Мне надоело стыдиться своих желаний! А все ты, мамочка! Это ты решила превратить меня в зомби, вроде Рональда Нимкина! Маленький джентльмен – это, прежде всего, послушание! Это я-то? А как же мои позорные желания, низменные страсти, грязная похоть? Ты говоришь: «Алекс, – когда мы выходим из ресторана „Обедающий Викуехик“, – Алекс! – и я, наряженный в стильный пиджачок и галстучек, понимаю, что заслужил твое поощрение, потому что все послушно скушал, – Алекс! Ты так чудненько отрезал кусочки, так славно кушал картофель, что мне хотелось тебя расцеловать! Я в жизни не видела такого приятного мальчика!» Да, мама, приятного мальчика! Вот кого ты из меня делала! И удивительно не то, что я не повесился, как Рональд Нимкин, а то, что я не сделался таким приятным мальчиком, какие ходят парочками в Блу-мингделс по воскресеньям и держатся за руки, которых на Файер-Айленде – целый пляж, они там загорают в бикини или совсем голышом. Эти приятные мальчики, мама, были такими же маленькими джентльменами в ресторанах, они тоже раскладывали стол для картишек своим еврейским мамочкам, а потом выросли и заголубели. Слава тебе Господи, что мне, ни на что не взирая, удалось пробиться к пизде! А то, представляешь, снимал бы квартирку на Оушен-бич вместе с каким-нибудь Шелдоном: «Отвяжись, Шелли, это твои дружки, ты им и делай чесночный хлеб», благоухал бы лавандой, меня бы – ой! – окликали: «Алекс, царственный Александр, Алекс-детка, ты не знаешь, куда я дел эстрагон?» Смотри, мама, вон там твой маленький джентльмен целует Шелдона в губки за то, что он приготовил салат из зелени.