Случай из жизни государства (Эксперт) - [25]

Следовало, убеждался Зубков, начать надо с самого Скворцова "пробить" его по картотекам, благо, что остался в Комитете, ставшем теперь "Службой" (ФСБ), один хороший и обязательный человечек.

Зубков семь раз ткнул пальцем в клавиши, набирая номер, которого не было ни в одном, даже самом полном и пиратском справочнике.

- Василь Фомич? Это я, - тихо сказал Зубков в трубку.

Ему не нужно было ни усиливать громкость голоса, ни называться: слышимость была отличная, Василий Фомич Кибирщиков узнавал его с одного звука.

- Слышу тебя, Генок, - сказал Василий Фомич.

- Скворцов, Андрей Вадимович, смежник, но не министерский.

- Принято, - ответил Кибирщиков. - Через часок, лады?

- Ага.

Зубков положил трубку. Час его устраивал, а к Скворцову он хотел идти вооруженным, так сказать, как в прямом, так и в переносном смысле. Говорить - так по душам, по-мужски. Все жить хотят, всем нужны деньги, независимость, что, собственно, одно и то же. А часок можно расслабиться. Звонить в "Лямур", чтобы прислали массажистку, было лень, да и вовсе необязательно появляться в офисе лишним глазам и ушам.

- Лидочка! - крикнул Зубков. - Иди сюда!

ЗИМЛАГ

ХАБИБУЛИН

Небо сдвигалось, словно занавес, и закат медленно становился похожим на кузницу, в которой заканчивали работу мастеровые. Облака темнели и расступались, обнажая багровое солнце. Оно опускалось к краю земли: там была истинная тайга, не похожая на ближние лески и перелески, хотя и в них мог бы насмерть заплутать неопытный путник. Впрочем, и со стороны восхода тоже начиналась такая же тайга: со всех сторон она обступала зоны Зимлага.

Боец на вышке вглядывался в солнце. Он призывался из Москвы, где был прописан и с шестнадцати лет торговал с дядей Гулямом курской картошкой и своим урюком, но он был узбек, азиат, поэтому пытался поймать в ускользающей красноте хоть чуточку знакомого с детства палящего зноя. Но не было никакого зноя, а стоял тридцатиградусный сибирский мороз. И азиатчина конвоира определялась лишь по глазам: только они черно блестели чуть выше серого суконного шарфика, коим Мурад обернул все остальные части лица.

- Эй, Хабибулин! А зима-то - козел! - крикнули откуда-то снизу.

- Сам ти козель, биля! - глухо крикнул сквозь шарф Мурад. Его фамилия была не Хабибулин, а Алимжанов. Но так повелось, что все они, узбеки, таджики, туркмены, киргизы и прочие назывались зеками (да и русскими сослуживцами тоже) "хабибулиными"... Откуда это повелось, может, с какого-нибудь советского фильма, никто не знал...

- А за козла ответишь, - спокойно продолжили снизу начатый разговор.

- Боец, сало будешь исти? - добавил кто-то еще.

Мурад сплюнул, оттянув шарф ото рта, пощупал рукой в рукавице автомат, но отвечать нижним не стал. Только перегнулся и посмотрел вниз, пытаясь разглядеть собеседников, стоявших метрах в пятидесяти от вышки. Однако в этом было мало смысла: русские и так все на одно лицо, а уж эти, слившиеся в черно-серую массу, вообще один многоголовый опасный шайтан. Он ещё раз сплюнул и попытался вспомнить Ташкент, дыню, инжир, персики, но ничего не получилось. Дул жгучий ветер со стороны Чум-озера; вокруг все было белым; на этом белом двигались в разные стороны многочисленные фигуры. Вдруг они стали сбиваться в одно целое. Мурад заволновался, но сразу вспомнил: съем. Рабочий день заканчивается, сейчас поведут в жилую зону, предварительно обыскав каждого на предмет чая, заточек, и остальных запрещенных к выносу продуктов и предметов. Мурад сам пару раз участвовал в шмоне (обыске), но ничего не нашел. Зато прапорщик Мутилин по кличке Миноискатель отмёл (нашел и отобрал) у Тузика ("шестерки" Монгола) восемь пачек индийского чая, сплюснутых и подвешенных на веревочке под "гнидой" (ватником) на спине. Миноискатель каким-то особым чувством вычислил Тузика и направился к нему: остальных шмонали солдаты. Через минуту он торжественно вытаскивал из-под ватника "шестерки" чай. Тузика отправили на вахту; там его отбуцкали как следует и отпустили; впрочем, досталось ему и в бараке, от Монгола...

Мурад мечтал найти при шмоне что-нибудь выдающееся вроде пистолета, гашиша или героина, но такое случалось редко. Одну историю старослужащие всегда рассказывали новобранцам: как десять лет назад Колян Мыло пытался пронести в жилую зону не что-нибудь, а самодельный, но настоящий автомат, сработанный под "Узи" и стрелявший мелкашными пульками. С какой целью матерый блатарь так и не сказал, хотя запрессовали его мощно: много здоровья потерял. Добавили два года - и в "крытку", в Златоуст... А вычисливший Коляна боец (салабон, первогодок!) получил медальку, поехал домой, в отпуск... И ещё был случай: трое зеков рыли подземный ход из литейного цеха; почти прорыли, но их сдал цеховой шнырь. Тут, правда, никто медальки не получил, да и шныря пришлось в виде поощрения срочно этапировать в другую зону. Но если бы солдат или прапор нашел такой ход, то уж точно, наградили бы сполна.

Мураду очень хотелось думать о Ташкенте, а мысли лезли в голову все больше местные: побеги, шмоны, караулы, этапы. Хотелось жары, дыню, а лицо обжигал морозный ветер; нижняя сволочь предлагала сало, от которого Мурад, впрочем, не отказался бы. Но у нижних на самом деле никакого сала не было, так они оскорбляли его, Мурада, веру. И хотя он ни разу не был в мечети и не верил ни в какого аллаха - все же городской, ташкентский, и восьмилетку в Москве окончил - но ненавидел нижних за эти шуточки, которым обычно придавалась форма якобы серьезного разговора. Опасный народ, очень опасный.