Слово солдата - [22]

По временам у калитки, как ночные призраки, бесшумно проплывали таинственные тени. Я молча стучал прикладом длинной трехлинейки об асфальт дворика, и тени так же бесшумно исчезали, словно и не было их.

Где-то около полуночи тихо скрипнула дверь, и на пороге домика я увидел Женю. Она была в каком-то цветастом, длинном халате, в накинутой на плечи своей обычной шинели с прямыми солдатскими погонами.

— Не спишь, солдатик? — насмешливо спрашивает Женя и зябко кутается в шинель. — Охраняешь важный военный объект?

Я от растерянности не знаю, что сказать, и лишь молча, во все глаза смотрю на нее.

— Гляди зорче, а то кто-нибудь украдет меня или подорвет эту нашу гауптвахту. То-то будет потеря для победы!

— Не украдет. Сама-то чего не спишь? — еле прихожу в себя и чувствую, что говорю невпопад, что она видит мою растерянность, и от этого теряюсь еще больше.

— Не спится что-то. Мысли в голову лезут разные, да и как-то муторно одной.

— А девушки где?

— Оля на дежурстве в санчасти, а Дина, как всегда, у майора.

— И часто так?

— Часто… Почти каждую ночь, — со вздохом отвечает Женя и зло добавляет: — Дура! Сколько раз говорила ей…

Мы долго стоим посредине двора. По причине моей томящей душу стеснительности связанного, непринужденного разговора не получается, и мы больше молчим. Приглушенно, весенней грозой погромыхивает фронт, неумолчно гудят машины на большаке да изредка где-то вдали перекликаются часовые. По временам волнами наплывает такая чистая, первозданная тишина, что становится слышно, как таинственно и тяжело бормочет невидимый в темноте полноводный Дунай, перекликаются дикие утки.

— Присядем на скамейку, дружок, — вдруг бойко предлагает Женя и садится первой, прикрываясь шинелью.

— Не положено мне на посту…

— Тоже мне пост придумал кто-то. Тут как сам себе прикажешь…

Долго сидим на скамейке, как-то незаметно все теснее прижимаясь друг к другу. Скованность незаметно прошла сама собой, говорилось легче, свободней. Я узнал, что Женя родом откуда-то с Урала, год назад добровольно ушла в армию. Просилась на фронт, даже курсы санитарок прошла, но не повезло, застряла в штабе учебного батальона.

— Сколько же тебе лет, парень? — спрашивает меня Женя и с озорной улыбкой смотрит в глаза.

Мне хотелось прибавить годок-другой, но знал, что по штабным документам ей легко все узнать точно, и сказал правду:

— Скоро девятнадцать.

— Ого! И мне столько же. Ждет тебя какая-нибудь краля дома? — допытывается Женя все тем же озорным голосом, и не поймешь, шутит или говорит серьезно.

— Никто меня не ждет. Некогда было влюбляться в оккупации. Не до того было.

Женя долго молчит, думая о чем-то своем, вздрагивая от холода, и неожиданно просит:

— Прикрой меня своей шинелью, озябла я вся…

Перекладываю длинноствольную винтовку в левую руку, расстегиваю шинель, неумело прикрываю ее дрожащие плечи. Женя кладет мне на плечо голову, затихает, словно уснула. А потом глубоко вздыхает и протяжно, мечтательно шепчет:

— Как хорошо будет после войны…

Вдруг, словно чего-то испугавшись, Женя выпорхнула из-под полы моей шинели, обожгла щеку коротким поцелуем и, не оглядываясь, скрылась за дверью…

В клубе мы расселись на длинных неструганых досках, весело переговариваясь, в возбужденном предчувствии увидеть редкое на фронте кино о чем-нибудь интересном и желанном. Вскоре длинный без потолка сарай был заполнен до отказа. Среди сотен стриженых солдатских голов то тут, то там виднелись кудряшки женских волос, и к ним со всех сторон украдкой тянулись незаметные затаенно-быстрые мужские взгляды. По случайности Женя Симакова оказалась рядом со мной. Сидели молча, задумчиво устремив невидящий взгляд в белое пустое полотнище экрана. Она, казалось, не слышала многоголосого говора бойцов, не замечала на себе этих украдкой брошенных взглядов.

Через несколько рядов сидели майор и Дина. Они тихо переговаривались. Степанов, склоняясь к самому уху Дины, что-то шептал ей, солидно, покровительственно улыбался одними губами и, казалось, вовсе не обращал внимания на ее чем-то испорченное настроение.

Как-то неожиданно застрекотал киноаппарат, потух свет, вспыхнул белый экран, и началось таинство перевоплощения, перехода в иную жизнь, с ее радостями и скорбью, светлыми надеждами и мечтами.

Фильм был о великой любви и беззаветной верности, о чистых светлых чувствах, пронесенных через горести и печали военного лихолетья. В сарае — затаенная тишина. Не слышно извечного солдатского кашля, глубоких вздохов и смешливых шалостей самых нетерпеливых и озорных.

Я чувствую, как по временам Женя судорожно вздрагивает всем телом, слышу ее глубокое, прерывистое, как стон, дыхание. Мне хочется знать, о чем она думает, какие испытывает чувства, что ее так волнует и тревожит. Догадываюсь, вижу, что не осточертевший вой снарядов и дробный перестук пулеметов волнует Женю, как, впрочем, и меня и, наверняка, всех здесь сидящих, а вот этот нежный скорбный взгляд влюбленных в минуту расставания, их желание долгожданной встречи на мосту реки в шесть часов вечера после войны.

Неожиданно где-то впереди над притихшими рядами послышался приглушенный женский плач. На него никто не обратил внимания, мы даже не поняли — наяву ли это или в кино.