Слова, которые исцеляют - [26]

Прежде чем нам расстаться, она «рисовала» большим пальцем маленький крестик на моем лбу и прощалась со мной: «Иди и учись хорошо!»

Я бежала в направлении школы, оставляя ее в окружении бедняков, счастливых, что видят ее, прикасаются к ней, слышат ее.

Тот знак на лбу был клеймом. Мне казалось, что его видят все. Я представляла его себе густым лишайником, выпуклым и мягким, покрывающим буквы, выгравированные на камне старых влажных могил.

Религия занимала в моем детстве весьма значительное место, так как помогала мне приблизиться к матери. Сама по себе религия ничего не значила для меня, ибо во мне никогда не было ни веры, ни благодати. И не потому, что я не молилась, не умоляла Бога ниспослать на меня ту манну небесную, которая утихомирила бы мое волнение, чувство вины, ведь я, разумеется, не обладала теми христианскими добродетелями, о которых мне твердили. Во время безмолвных молитв, которые я обязана была совершать (так как я посещала религиозную школу, а мать молилась постоянно), я умирала от скуки. Мне не удавалось медитировать. Если мне велели, например, полчаса размышлять о христианской добродетели, я следовала примеру всех остальных – опиралась головой о ладони и говорила про себя: «Любите друг друга, это прекрасно. Мы должны любить друг друга, хотя это и нелегко, потому что некоторые люди лишены желания любить, к тому же есть такие, которых хочется любить, но они не разрешают любить себя». И это было все. Здесь я останавливалась и начинала думать о чем-то постороннем, остановив взгляд на детали своей одежды или на рисунке ткани. Каждый раз я отвлекалась, мысль незаметно соскальзывала, и я думала о том, о чем не должна была думать: о том, что я буду делать на перемене или после мессы, или в следующий четверг. Я не могла заставить себя не думать о таких вещах, и мне было стыдно. Я старалась изо всех сил остановить это баловство и по-настоящему страдала, что мне не хватает силы воли сосредоточиться. Поскольку я была уверена, что рай и прощение Господа Бога можно достичь только жертвой, страданиями, трудностями и бедностью, я делала вывод, что, согласно логике вещей, моя дорога ведет прямо в ад и что в такие моменты сам Бог хмурит брови и плачет от огорчения, которое я ему причиняю. Я падала духом от угрызений совести: я обидела Бога, которого любила мать, для которого она жертвовала всем. Это было неразрешимой проблемой.

Поэтому, если уж я не могла подчиниться внутренне, я должна была делать это хотя бы внешне. Правильная, вежливая, хорошая ученица, аккуратная, добродетельная, послушная, бережливая, услужливая, застенчивая, милосердная, честная – все это давалось мне с грехом пополам, потому что мне слишком нравилось веселиться и смеяться. Я пачкала свою одежду, царапала руки, мои тетради пестрели пятнами и помарками. И все же я была хорошей девочкой, не слишком серьезной, но добродетельной, честной и прилежной ученицей и прилагала серьезные усилия к тому, чтобы вести настоящую религиозную жизнь.

В действительности единственными минутами, когда мое поведение соответствовало религиозному, были минуты восторга, вызванного некоторыми библейскими историями. Например, историями о чудесах, когда Иисус шагал по воде, когда умножал хлеба и рыбу, когда излечивал больных или воскрешал мертвых. Я задумывалась, и тогда мне по-настоящему нравился Иисус как истинно одаренная личность, которую я хотела бы увидеть воочию, с которой с радостью гуляла бы по дорогам Галилеи или по другим местам. Да, мне было бы приятно попасть в рай, встретить его и присутствовать при совершении им чудес. По той же причине во время мессы мне нравился момент превращения, когда хлеб и вино становились телом и кровью Христа. Однажды я заметила, что просфора не похожа на хлеб, и тогда мама объяснила мне, как и зачем готовились просфоры и что только протестанты едят хлеб, когда причащаются. Я подумала, что вдруг я согрешила, желая хлеба, и начала смотреть на просфору так, будто она – большой круглый хлеб, какой изображен на картинах Тайной Вечери. Как бы то ни было, я чувствовала себя очень счастливой в день Пасхи, и ломтики кулича, что раздавали во время большой мессы, казались мне очень вкусными. Мне нравилась и церковная музыка. Некоторые песнопения очень волновали меня, особенно Stabat Mater в Страстную пятницу. У меня был низкий голос, а в девичьих хорах всегда были высокие. Чтобы поднять голос до их уровня, мне приходилось морщить лоб и следовать за музыкой, вставая на цыпочки. Это вызывало головокружение и легкую мигрень, которые я высоко ценила. Мне казалось, что эти недомогания являются мистическими знаками.

Единственными медитациями, которые действительно были наполнены смыслом, были те, в которые я углублялась каждый вечер после молитвы, стоя на коленях перед крестом, висящим на стене у изголовья кровати. Сам крест был из черного дерева, Иисус – из слоновой кости, как и что-то вроде ленты над его головой, на которой было написано INRI, гвозди были бронзовыми. Этот крест мне подарили в день первого причастия. Мать в подробностях рассказала, из каких ценных и благородных материалов сделана фигура. «Знаешь, это очень красивый крест, большой ценности, настоящее произведение искусства». Ничто не бывает слишком красивым, когда речь идет о Боге. Так что вечером я восхищалась одновременно черным деревом, слоновой костью, бронзой и истерзанным Иисусом. Я долго изучала гвозди. Относительно гвоздей на руках я представляла себе, что с ними все было просто – они легко проникли между костями, но с гвоздями на ногах, вероятно, было труднее, но ведь их все-таки прибили. Эта история причиняла мне боль в ногах. И терновый венок! Невозможно откинуть голову назад, она ударилась бы о крест, таким образом терн еще глубже вонзился бы в череп. Он сумел найти лучшее положение, голова вперед, подбородок на грудь. Рана в форме треугольника почти ни о чем мне не говорила, его тело было таким худым, кости выпирали, словно каркас брошенной лодки, или как у тех несчастных собак, которые рыщут по помойкам. Над этой худобой я размышляла больше, чем над треугольником раны, чуть заметной на слоновой кости. Ноги, напротив, были очень мускулистыми, как у атлета. Затем целомудренно прикрывающая его ткань. Это было совсем другое! Эти красивые ноги, эта тайна за лохмотьями… Я недолго задерживалась в той зоне, и все же именно она вызывала у меня слезы на глазах, когда я думала, что он умер за меня. В завершение я тыкала гвоздиками в кончики пальцев, они должны были причинить мне немного боли. Я думаю, что мне действительно пришлось бы по душе, если бы появилась кровь, но до этого никогда не доходило. Затем я быстро осеняла себя крестом – это был своего рода магический акт – и, гоп, одним прыжком я оказывалась в постели с приятным запахом порошка для стирки на пуховой подушке, которую я страшно любила и которую крепко обнимала. Я не осмеливалась даже в разгар лета оставить обнаженной ногу или руку, чтобы, не дай бог, грязные демоны из-под кровати не схватили и не потащили меня в ад. Я видела в старом катехизисе моей прабабушки две большие иллюстрации: смерть христианина и смерть грешника. Христианин умирал полулежа, поддерживаемый в своей агонии ангелами с красивыми крыльями, его глаза были устремлены ввысь к свету Господа, сияющему поверх балдахина с кистями. У христианина была безукоризненная ночная рубашка, застегнутая у шеи и на рукавах, красивые гладкие простыни, его руки, украшенные нитью четок, были соединены для молитвы. Что касается грешника, он лежал на отвратительной кровати, которая была в страшном беспорядке, содрогался и корчился. Дьяволы с хвостами в виде стрел, вооруженные трезубцами (по этой причине я всегда думала, что Нептун – дьявол), тащили грешника за руки и за ноги под кровать, к адскому огню, из которого поднимались языки пламени, уже коснувшиеся жалкой мебели в убогой мансарде, где происходила эта агония.