Слова через край - [137]

4 июня 1954 г.

Человек неожиданно вспоминает, что в такой-то день он должен был что-то сделать, к примеру помочь матери, и не помог; должен был что-то предпринять в течение ближайшего часа — и не предпринял. Думая об этом потом, он никак не может понять, как все выветрилось у него из сердца, из головы, как он мог забыть такую важную вещь. Я как сейчас вижу перед собой мальчика лет двенадцати в исправительном доме у Порта Портезе в 1946 году. Я пошел туда, так как тогда работал над сюжетом «Шуша́»[15]. Мальчик попал в исправительный дом не по своей вине — это длинная история, связанная с бюрократическими законами и с положением его отца. Мальчик, пожалуй, даже боялся жить в компании юных негодяев. Я поговорил с директором — он устал от сотен подобных случаев, откуда у него время во все вникать? «Я разберусь», — сказал он и записал имя и фамилию мальчика.

Дневники итальянцев (ноябрь 1954)

Я поздно отдал себе отчет, что любил или ненавидел, ничего — или почти ничего — не зная о предмете своей любви или ненависти, и начал прислушиваться и оглядываться вокруг, проклиная себя, что не умею стенографировать. Научитесь стенографировать — приказал я своим детям. Мне хотелось бы зафиксировать все вокруг при помощи магнитофона и других современных аппаратов, специально для этого созданных. Я говорил: мне не нужно искусство, мне достаточно встать рядом с двумя людьми и слушать их беседу или рядом с телефоном, а потом доложить об услышанном. Я ходил на переговорный пункт на Санта-Мария-ин-Виа, где каждый в своей будочке жестикулирует, кричит или вздыхает; все они были для меня до сих пор словно немые, а затем вдруг заговорили, и я стал слушать; прежде я всегда говорил один.

В атмосфере послевоенных лет я предложил составить нечто вроде анкетки и собрать ответы на ее вопросы; после огромных событий у каждого из нас было полно вопросов. Первым объектом моих опытов стал мужчина, разгружающий мебель. Я подошел к нему, когда он отдыхал, присев на тумбу. «Я журналист, если вы хотите меня о чем-нибудь спросить, я готов ответить сам или же помогу вам установить контакт с кем угодно, хоть с самим главой государства или папой римским, я буду посредником, и они сразу же вам ответят». Он недоверчиво взглянул на меня и сказал: «А мне не о чем спрашивать». — «Как, неужели вы никогда не задаете себе неразрешимых вопросов? Есть люди, которые могли бы нам помочь, они годами потеют над этим. Мне, например, приходят в голову десятки вопросов в день, но потом к этому привыкаешь и не обращаешь на них внимания». — «Почему, — спросил грузчик, — тем, кто выполняет такую работу, как я, не платят пенсии?» Потом ему стало неудобно, что его вопрос носит столь практический характер, и он задал другой: «Нет, вы мне лучше скажите, правда ли, что через десять лет можно будет летать на Луну?» Он взвалил на спину шкаф, а я записал его адрес и вернулся домой, как монах после сбора пожертвований; вместо орехов или яблок у меня полный мешок вопросов, которые задавали шоферы, швейцары, механики.

Прошло семь-восемь лет, и мне пришла в голову схожая мысль — собрать дневники рабочих, прислуг, безработных пенсионеров. Вот передо мною страницы дневника одного подметальщика улиц — он пишет о том, что каждый раз, когда метет мостовую, боится, что его сшибет машина…

Опрошенные мною люди дали согласие вести дневник не сразу. Кто боялся жены, кто жениха, кто хозяина, а кто налоговой инспекции. Многие говорили: «В моей жизни нет ничего интересного», или же: «Я не умею писать». Но потом все согласились.

Сначала я словно бродил в густом лесу, где не знаешь, куда ступить, потому что не видишь ни единой тропинки. Но потом тропинка наметилась… Однажды Джан Пассери, которого я просил помочь мне в этом деле, привел ко мне домой семь человек, среди них были служанка, вагоновожатый, механик… Мы начали болтать о том о сем. Вагоновожатый сказал, что, по его мнению, дневник полезная вещь, только если писать все искренне; механик пожелал в течение некоторого времени за полчаса перед сном пересматривать все, что случилось за день, а прислуга боялась, что хозяева узнают о том, что она ведет дневник, и решат, что она сошла с ума. Они обменивались между собой взглядами, восклицаниями, словно были членами одной семьи. Мы пришли к полюбовному соглашению о том, что не назовем подлинных имен авторов дневников в случае, если они будут опубликованы, — кто может поручиться, что они не попадут в руки кредиторам или начальству. Но если хотите, сказали они, можете называть имена — мы будем писать одну правду.

Вчера вечером я решил обратиться со своей просьбой — вести в течение пяти-шести дней дневник — к одному из парней, что продают бензин в красивых стеклянных киосках, которые растут как грибы на улице Номентана — отрезок ее, ведущий от улицы 21 Апреля к электростанции, буквально усеян ими… Когда я возвращался пешком домой, парни, обслуживающие бензозаправочные колонки, уже спали внутри своих ярко освещенных нарядных киосков. Площадь их не больше одного метра, и спать лежа нельзя, а можно лишь стоя, как лошади, или сидя. Один из этих ребят высунул ноги наружу, другой скорчился, как плод в чреве матери, третий свернулся калачиком на полу, уткнувшись лицом в стену и расплющив о стекло нос… Я не стал никого будить, а поговорил с одним из них на следующий день. Он мне рассказал, как невозможно бороться со сном, он накатывает на тебя, но только задремлешь, как раздается скрежет тормозов, у колонки останавливается машина, и нужно вскакивать.